– Да! Да-да-да…
И они слились в долгом, тягучем поцелуе, и медвяный аромат любви, всепоглощающей страсти охватил их, окутал новой аранжировкой еще неведомого им обоим мотива. Какая-то выразительная мелодия, царственная и одновременно трогательная, витала над ними до тех пор, пока, обессиленные от любовной одержимости, они не замерли тихо в объятиях до утра.
3
В себе самом и в жене, наездами посещающей украинскую столицу, Артеменко все чаще замечал некую, немного пугающую его метаморфозу. С одной стороны, после шумной, хаотично живущей Москвы Киев казался полковнику исполненным спокойствия; тут присутствовал аромат гармонии, над городом витал особый дух, остро впитываемый москвичом. Алексей Сергеевич не заметил сам, как проникся этим духом вездесущей свободы, более размеренного в сравнении с Москвой движения, простора. Здесь не было привычной заносчивости и деспотичности, не было слышно суконной, назидательно звучащей речи, хотя порой он ощущал пресыщение от многих, имеющих возможность говорить публично. Преимущественно это были небедные люди, из власти, от власти или работающие на власть, которые беззастенчиво покупали себе места на телешоу, заполняя собой информационное пространство. Но Артеменко, видя их, улыбался: их примитивность и скудоумие не позволяют им самим понять, что их сверхчастое появление на экранах вызывает раздражение обывателя вместо ожидаемого ими восхищения. Не по душе были Артеменко и закрытость, чрезмерная зажатость большинства встреченных им украинцев, за которыми ему виделось скупердяйство и склонность к почерпнутому у греков интриганству. И все-таки ему нравилось находиться в Киеве вместе с женой, когда она затмевала собой его работу, и от этого появлялось ощущение беспечного парения на воздушном шаре, в которое вплетались оттенки острого ликования. Артеменко сам не понимал изменений своего настроения, когда подавленность киевской миссией сменялась у него беспричинной радостью. Аля сама дала ему подсказку, заметив, что в эти дни он становится самим собой и живет непринужденной, естественной жизнью. Она не произнесла ни слова о работе, но он тотчас понял намек. По ее версии выходило, что его деятельность, его миссия вступает в противоречие с самой жизнью, великим таинством творения, с ее скрытым смыслом, а все сводится к упрощенной, преимущественно бессмысленной борьбе за власть или ресурсы. «Ты разучился наслаждаться жизнью, отдыхать, переключаться», – бросила жена невзначай, а Алексей Сергеевич подумал про себя: «А разве я когда-нибудь умел жить не работая, разве я когда-нибудь думал об отдыхе?» Аля будто уловила ход его мыслей и сочла нужным объяснить: «Речь вовсе не о том, чтобы искать наслаждений и отдыха. А о том, чтобы научиться переключаться и так восстанавливать силы, обеспечить правильное течение энергии в тебе и вокруг тебя». Он не понял: «Как это?» «Я тебя научу, – пообещала Аля, – в следующий приезд. А еще лучше ты приезжай домой». Последние слова она сказала уже на перроне, садясь в поезд. Сквозь толщу вагонного, грязного даже в сумерках стекла она долго покачивала мужу ладошкой. Артеменко же смотрел не мигая в ее глаза. И его не покидал вопрос: может быть, он в самом деле прицепил свой вагон не к тому поезду и теперь что-то важное все время неотступно ускользает от него?
Жена оставила Алексею Сергеевичу книгу. «Полистать», как она говорила. Она пробыла с ним в Киеве четыре дня и исчезла, как марево, как веселое, неземное облачко. Только после отъезда Артеменко ощутил, сколько его психологических неурядиц и проблем безропотно взяла на себя жена. Он преисполнился безмерной благодарностью Але за приезд и, как только снова почувствовал в ней своего ангела, тут же позвонил.
Жизнь как будто вернулась к нему. Он позвонил дочери, живо интересуясь ее делами, чем слегка напугал ее. Женя даже спросила, уж не случилось ли чего – такое впечатление произвел на нее внезапный звонок отца. Артеменко же сказал себе, что будет делать это регулярно. Затем он позвонил матери и намеренно долго, даже против ее воли разговаривал с нею о всякой всячине. Выросшая в трудных советских условиях женщина все время была в напряжении – сколько же он выложит за междугородний звонок? И не поверила, что для него такие звонки бесплатны. Не поверила, что он имеет возможность говорить с кем угодно и сколько угодно – иначе бы он звонил чаще. Алексею Сергеевичу стало стыдно – он не звонил лишь потому, что всегда был основательно занят. Не столько даже был занят, сколько считал себя таковым. Вообще после приезда Али он находился теперь в состоянии несвойственной ему странной экзальтации, как будто накачанный психотропными препаратами. Все это время он почти не вспоминал о работе, окунувшись в приятные беседы о будущем, теперь переросшие в размышления.
Он хотел изменений, но пока не знал, насколько крупных. И как их достичь. Вечером после отъезда Али Артеменко наобум открыл оставленную ему книгу и прочитал: «Мы, человеческие существа, обусловлены своими переживаниями; из-за физических и эмоциональных страданий, испытываемых нами, мы не в состоянии шагнуть за границы своих ограничений и реализовать полностью свой потенциал». Артеменко задумался. Где-то совсем рядом крутится иная жизнь, недостижимая и непостижимая. Может быть, есть смысл все поменять, оставить раз и навсегда это безобразие? Он отложил книгу. Но все ли он желает изменить? Не факт, ведь раздражителем выступает лишь нынешняя роль. А сможет ли он измениться? Аля почему-то говорила, что люди не меняются с возрастом, только сдвигаются. Он же был уверен, что любые изменения возможны, и неважно, какими словами их обозначить. Они спорили об этом перед отъездом.
«Ну посуди сам. Если преступник, убийца на клеточном, на молекулярном уровне себя запрограммировал на такие действия, как ему изменить свой внутренний код?! Изменения внешней обстановки тут не помогут, что доказывали многие примеры из жизни. А для изменения внутреннего кода, для того чтобы сдвинуться, надо полностью изменить свою жизнь. Выстроить по-иному все приоритеты. Отказаться от всех привязанностей. Поменять всю систему мироощущений и мировосприятия».
Он ничего ей не ответил, только подумал, что ведь это и его напрямую касается. Его жизнь обусловлена привязкой к своему Центру, который стал для него много большим, чем просто структурой, дающей ему задания и ресурсы для их выполнения. Он врос в нее, а она вросла в него. Он словно пес на поводке. Он даже не может иметь своего мнения. Фактически ему позволено лишь одно – пытаться своими убеждениями на тот или иной счет влиять на последующие задания Центра. Но на деле эта возможность призрачна, ее сила – эфемерна. И он убеждался в этом много раз. И как он ни рассматривал теперь ситуацию, выходило, что он тоже запрограммирован определенным образом.
«Ну нет! – Артеменко громко крикнул сам себе и сжал кулаки. – Я-то совсем другой человек. Я смогу отвязаться. Или перерезать веревку. Я смогу измениться!»
«Остынь! Тебе нечего и трепыхаться – ты увяз навсегда, и ты сам это хорошо знаешь, – так со злорадством и сардоническим оттенком отвечал ему из глубины голос разума. – Так что побереги лучше пыл и энергию для выполнения задач Центра». Этот голос казался Артеменко зловещим. Но он дал себе слово не сдаваться. Если где-то был вход в эту зону, значит, должен быть и выход! Если можно написать программу для такого, как он, значит, обязательно существуют возможности ее коррекции! Он так просто не сдастся! И ощущение готовности меняться растеклось по всему телу, как во время приема горячей ванны.
