– Непременно нажарит, но только не сегодня. Она с дочкой на морях отогревается – видишь, какой у нас март сопливый. Того и гляди, снегом накроет.
– Э-э, да ты, видать, дорогой, Сельцы подзабыл. Неужто и под горячим душем уже привык мыться?!
– Ох, каюсь, подзабыл, подзабыл, каюсь…
Алексей Сергеевич нисколько не обижался на подколки друга, он знал, что это прорывается наружу его защитная реакция на шикарный вид столицы, на благополучие, на внешний лоск, к которому он совсем не привык и, верно, уже никогда не привыкнет.
– Ладно, пошли к машине, дома за чаркой все и обсудим.
Теперь уже Игорь Николаевич пристально вглядывался в силуэт старого товарища, ища прежний особый блеск в глазах, а на лице – то сияние успешного человека, которое всегда его выдает, если оно есть, и которое невозможно подменить искусственным эрзацем, если его нет. Такое сияние, как ребенок, не может быть произведено на свет без зачатия. И такое сияние Игорь Николаевич узрел, и оно не имело ничего общего с вальяжностью или самолюбованием. Он выдохнул с облегчением.
Когда они садились в машину, Игорь Николаевич бросил короткий, оценивающий взгляд на «лексус» и легонько похлопал его блестящий металлический круп – дорогая игрушка или неотъемлемая часть работы? Удовлетворенно, покрепче, чем машину, хлопнул друга по плечу. Хотел сказать, что командирский бронетранспортер ему, конечно, лучше подошел бы, но почему-то промолчал. Машина с неслышно работающим двигателем тихо тронулась. Откуда-то из-под колес вверх взметнулись два встревоженных сизых голубя – из тех, что, шумно хлопая крыльями, создают ощущение вечной толпы на вокзалах, – и на лобовом стекле осталась серо-зеленая клякса их внимания.
– Видишь, как в осажденном городе, – беззлобно сказал Алексей Сергеевич, смывая брызгами омывателя и быстро заморгавшими дворниками грязь со стекла.
– Это добрый знак нашей встречи, – с полуулыбкой пошутил Игорь Николаевич, – значит, отныне будем чаще видеться.
Через час они уже были навеселе, закусывая по-холостяцки нарезанной колбасой, купленными солеными огурчиками и всеми теми вредными консервантами из ближайшего супермаркета, о которых настоящая хозяйка трижды подумает, прежде чем выставить на стол. Но им было все равно. Грусть подступала лишь тогда, когда поминали погибших в Чечне однокашников. Из роты уже набирался почти добрый десяток. Тот подорвался, тот пропал без вести, тот, напившись до беспамятства, выбросился из окна… Но еще больше было тех, кто уволился из армии, разочаровался в службе, занялся коммерцией или, что случалось даже гораздо чаще, полукриминальными делишками. Друзья выплескивали брызги воспоминаний сбивчиво и несвязно, недосказывая, перебивая друг друга, перескакивая во времени, а затем опять возвращаясь к эпизодам, которые застряли в памяти, вызывая умиление и тот былой юношеский задорный восторг, который уже был порядком растерян и по которому порой так тоскует сердце зрелого человека.
– А Утюг-то, помнишь, когда на четвертом курсе десантировались в Кировабаде, как спал в самолете, в двух шагах у открытой рампы, покачивался – казалось, вот-вот вывалится из самолета… Сейчас этот стервец тоже где-то тут в Москве крутится, занимается чем-то темным и малопонятным.
– Да, Утюг всегда спал; помнишь, как однажды его в наряде не могли найти, а он сунул руки в рукава висящей шинели и так заснул в ней… Провисел, кажется, часа полтора…
– А этот сучий сын Губа, неугомонный Сема Маркирьянов, уволился, теперь банкир, по Парижам и Амстердамам шастает…
– Никогда б не поверил. Интересно было бы его деловым партнерам принести конспект, помнишь, какие этот прохвост на первом курсе диаграммы вырисовывал…
– Да, то были шедевры. Только начнет писать и засыпает с открытыми глазами, а ручкой машинально водит по тетрадке…
– А старшина Корицын, когда Губа слюни пустит, хватал его за ту самую губу. Так что прозвище законно получил.
– Да, веселые были времена, жили инстинктами: поесть и поспать… Помнишь девиз курсанта РВДУ: «Дайте мне точку опоры, и я усну…»
И опять они заливались непринужденным смехом людей, которым было что вспомнить общего. Удивительно, что они совершенно не вспомнили ту куцую, заковыристую встречу в Москве, на полпути, считая ее неказистым, неважным и, может быть, даже случайным событием. Они вспоминали то, что хотелось вспоминать людям, каждый из которых два десятилетия возделывал собственное поле и каждому из которых было что рассказать и что вспомнить.
– Как много изменилось за эти годы… Ротный-то наш, хитрый Лис, на Украине, командует украинскими ВДВ. Правда, они называются там «аэромобильные войска».
– Тяжеловато ему там, на Украине армию не жалуют…
– Зато тепло и уютно. Это тебе не на Кавказе воевать. Правильно Птица говорил: жизнь нам дается одна, и прожить ее надо на Украине.
– Так ротный – не хохол вроде бы.
– Если не хохол, то точно еврей. Потому что место правильное выбрал для службы. А вообще, ему надо боевой устав ВДВ привезти, напомнить, для чего эти войска создавались, небось позабыл. На Украине-то хорошо – не стреляют.
– Да, Лисицкий – толковый мужик, кое-чему научил… Я вот до сих пор помню, как во время обеденного привала после тридцатикилометрового марша он вдруг дал команду «Газы», объявил пищу отравленной и оставил роту без обеда.
Потому что все кинулись набивать желудки, а командиру никто ничего не предложил. Я потом долго размышлял над тем случаем, и ведь он прав! Всего один эпизод, а мы на всю жизнь запомнили, что о командире заботиться следует в первую очередь. А как тогда есть хотелось, до поросячьего визга! Я его тогда ненавидел и оставшиеся двадцать пять километров только о еде и думал, да и остальные, уверен, тоже… Кстати, и Птица тоже где-то на Украине застрял. В Кировограде вроде бы… Я там не бывал, но уверен, что там больше комфорта, чем в Кировабаде, то бишь в Гянже.
– Да, те четыре года многое перевернули. Даже когда пропускались события. Мне вот больше всего запомнилось, как вы с зимнего полевого выхода пришли. У вас лица были просто черные, закопченные, неузнаваемые. В выражениях появилось что-то новое, какая-то героическая отрешенность. Руки, скрюченные от мороза, как у девяностолетних стариков, и все такие угрюмые, молчаливые и злые. Я тогда на сборах был, готовился к чемпионату ВДВ. И вот я стою в казарме у окна, чистый и сытый, с белым воротничком, после двух тренировок и хорошей сауны. Ну, в общем, человек, ведущий размеренную жизнь, подчиненную мелкой, пусть и важной для того момента цели. И заходите вы, черные, обветренные, голодные, страшные… Мне тогда не по себе стало от этого контраста. И хотя каждый сам выбирает себе сценарий и мой казался мне более важным и насыщенным, я, признаюсь, испытал смутное, неприятное чувство стыда. Как бы за свое отсутствие…
– Еще бы! Мы тогда три ночи практически не спали. В лесу минус тридцать два. Импровизированная война днем, ночью – борьба за жизнь и час сна. Старые покрышки жгли, потому что никакие дрова, даже стволы деревьев, которые мы жгли таежным способом, не спасали от холода. Да, на тебя тогда злые все были, это правда…
