Очевидно, благодаря этому, а еще появлению долгожданного президента академии (правда, в лице восемнадцатилетнего Кирилла Разумовского, младшего брата фаворита императрицы Елизаветы), после четвертого по счету прошения и обоснования необходимости для русской науки создать в России первую специальную химическую лабораторию, соответствующее решение было принято. Настойчивость радетеля науки была вознаграждена, и, естественно, кому, как не Ломоносову, выпало стать первым руководителем этой лаборатории. Наконец он поднялся на первую ступень в реализации своего грандиозного по масштабу и космического по значению плана. Теперь только Михаил Ломоносов становился законодателем в своей сфере, а не исполнителем чужой, часто злой воли. Так, лишь после своего тридцатипятилетия ученый, с детства грезивший о науке и знаниях, вплотную подошел к реальной точке отсчета.
Только к этому периоду своей жизни Ломоносов научился использовать для своих целей приближенных к императрице людей, осторожно вкладывая в их головы благие цели, а в уста – свои собственные новаторские идеи. Среди наибольших приобретений, без которых ученый вряд ли продвинулся бы вперед, был фаворит Елизаветы – Иван Шувалов. Ломоносов сумел привлечь его на свою сторону, искусно пробудив в придворном музее не только любовь к высоким знаниям, но и радость причастности к переменам в России. Для начала новоявленный профессор, становясь беззастенчивым интриганом, использовал политическую силу фаворита для борьбы с теми, кто ему мешал в академии, – когда дело касалось жизненной стратегии, Ломоносова не поколебали вопросы этики. С оговоркой, что речь шла не о личных благах самого академического профессора, а о государственных делах. В конце концов именно Шувалов сыграл главную скрипку в деле предоставления Ломоносову возможностей организовать мозаичное дело и даже построить первую лабораторию-завод по производству цветного стекла, в стенах которого были созданы уникальные на тот период мозаичные картины и разработан целый ряд новых оптических приборов. Терпеливый искатель истины поставил около четырех тысяч опытов, чтобы создать российскую технологию цветного стекла. В результате он создал серию мозаичных творений, среди которых были пленительные образы Богоматери и царя Петра I.
Еще позже Ломоносов убедил своего покровителя в необходимости создания в Москве университета, причем сознательно и загодя отдал все лавры Шувалову. В нем был тот внутренний творческий стержень, позволяющий решать проблемы государственного уровня, словно из тени, являясь и бестрепетным вдохновителем, и чувственным дирижером в создании выразительных форм нового и важного – того, что для остальных оставалось скрытым и недостижимым. Хотя, конечно, он знал, что когда-нибудь историческая справедливость восторжествует и именно его имя – Ломоносова – будут связывать со вспышкой удивительных искрометных изменений в жизни научной России. Он пророчески предрек шествие эры просвещения и знаний, а взрастив зерно этого лакомого плодоносного дерева на российской земле, ученый вписал свое имя в ряд наиболее достойных преобразователей.
В это же время Ломоносов издал эпохальный для империи труд – «Российскую грамматику», – безусловно повлиявшую на формирование целой плеяды русских поэтов и писателей, пришедших вслед за великим поморским крестьянином. Продвигаясь в исследованиях, он не забывал со свойственными ему диковатой прямотой и настойчивостью просить повышения. Вряд ли Ломоносов был болен карьеризмом, когда требовал введения в академии должности вице-президента и назначения на нее себя. По мере того как расшатывали кресло под ним недруги, он прилежно заботился о контрмерах, выражавшихся в укреплении собственного положения. Прежде всего для того, чтобы никто не мог помешать вводимым им преобразованиям. С другой стороны, он, конечно же, был эгоцентричным, властолюбивым и тщеславным – набор «болезней» великих личностей был ему отнюдь не чужд. Непреклонный гордец Ломоносов знал, для чего трудится с исступлением и трепетным самоистязанием – он не собирался предать забвению свое имя…
С годами Ломоносов научился еще одному качеству – при любых обстоятельствах оставаться прежде всего бесстрастным ученым и смелым естествоиспытателем, отбрасывая все чисто человеческое. Это хорошо проявилось, когда при изучении природы разрядов молнии погиб его друг и коллега профессор Рихман: несмотря на шок от этой смерти, Ломоносов нашел в себе силы подробно описать все, что касалось физики и опыта. В этом эпизоде весь он – подчинивший свою жизнь идее, когда наука стала для него важнее вопросов жизни и смерти.
И все же Ломоносов слишком распылялся. Его извечной проблемой был не только слишком широкий диапазон интересов в науке и искусстве, но и продолжающиеся непримиримые баталии с противниками. Из-за этого он не мог сосредоточиться на нескольких главных областях и углубиться в них настолько, чтобы сказать слово мирового значения, как, например, Ньютон, Эйнштейн или Гете. Хотя, с другой стороны, он, безусловно, был оценен не только как ученый, но и как бестрепетный преобразователь и незаурядный государственный деятель от науки. Многие прогрессивные шаги ученого были преданы забвению вследствие противоборства многочисленных врагов, которых он сумел нажить гораздо больше, чем преданных друзей и последователей. Так, и мозаичная фабрика оказалась одним из примеров торжества варварства над наукой: ее закрыли, а крестьянских мастеров, подготовленных самим Ломоносовым, вновь отправили на пашню. А при создании университета он, как, впрочем, всегда, слишком увлекся административными деталями. Он, например, продумал, каких авторов следует изучать, разработал систему поощрительных мер, рассчитал, сколько должны получать учащиеся и на что должны тратиться эти деньги. Для Ломоносова никогда не существовало мелочей – он с чисто немецкой скрупулезностью вникал во все, и не исключено, что это также наносило вред его большой стратегии. Он пытался контролировать все, но это отнимало слишком много сил и времени. Первое было быстро подорвано, второе, как водится, утекло незаметно и безвозвратно. Он, конечно же, слишком многое не успел. Но какой гений будет выпестовывать хрупкую надежду на то, что все его труды достигнут цели, что он обойдется без осечек и холостых выстрелов? Напротив, опыт говорит нам, что лишь немногие творения настоящих преобразователей оказываются уцелевшими, а еще меньше из них – по достоинству оценены. Поэтому только настырные титаны, наделенные сатанинским рвением, способны пробивать себе дорогу, побеждая выносливостью равнодушие, необузданной чувствительностью – безликость, а могучей волей – закостенелость и консерватизм.
К концу жизни Ломоносов стал живой энциклопедией: он владел двенадцатью языками, был ученым европейского значения в физике и химии, поэтом и исследователем лингвистики, государственным преобразователем в области науки, наконец… И все же где-то он переиграл. Может быть, от того, что добровольно взвалил на свои плечи слишком многое, пытаясь быть всепоглощающим и вездесущим и теряя в этой обывательской возне и неравной борьбе с оппонентами свою неповторимость первооткрывателя. С одной стороны, административная работа возвысила Ломоносова как государственного деятеля, но с другой – приземлила его как самобытного искателя новой жизненной философии, не дав сказать главное слово, которое, без сомнения, вызрело в душе ученого.
