Пребывание в университете явно не вписывалось в жизненную концепцию профессора Ницше, причем зная об этом с самого начала своей академической деятельности, он, если бы не испытал острой обжигающей боли первого поражения, не исключено, тянул бы университетскую лямку сколь угодно долго – ведь надежда на кафедру связывалась с трибуной, открывающей врата к самому благородному, критическому и одновременно податливому разуму. Но Ницше горько ошибся, а терять время дальше не имело смысл. Словно подгоняемый невидимым бичом, щелчки которого периодически улавливало его чуткое естество, Ницше очень спешил. Что касается его отношения к ученым, то даже за первые три года преподавания он еще больше укрепился в мысли, что академические звания и должности сами по себе бессодержательны и пусты и, означая в конечном счете полный нуль, предназначены лишь для воздействия на психику слабых духом. Задолго до своего тридцатилетия Ницше собирался «ткнуть немецких ученых в такие вещи, о которых не имеют понятия их подслеповатые глаза». И все-таки тут он еще долго шел на сделку со своими убеждениями – ведь это были средства к существованию. Лишь после десятилетия преподавательской работы ученый решился на окончательный разрыв, получив при этом пенсию в три тысячи франков.
Однако постепенно Фридрих Ницше пришел к потрясающему выводу – его творчество может быть предназначено лишь для избранных – он устремился в такие дали, что неподготовленная рафинированная публика современного общества никогда не сможет подняться настолько высоко, чтобы можно было понять полет его безудержной дерзкой мысли. Ницше выдержал и этот удар. Отказавшись от желания доказать высшую мудрость всем, он отнюдь не отказался доказывать. Он твердо решил, что его жизнь должна быть подобна яркому пламени, а не тусклому тлению. Заключив, что «мыслитель не нуждается в аплодисментах», Ницше решил двигаться дальше своей абсолютно одинокой, еще не изведанной дорогой. Что она ему принесет? Великую славу или великие разочарования? Он был готов и тому, и к другому.
Он не сумел приобрести учеников, последователей или даже просто сторонников. Немногочисленные друзья все меньше понимали Ницше, и их ободрения скорее были авансом моральной поддержки, выданным в надежде на то, что этот заблудившийся в своих необузданных сентенциях станет когда-нибудь на путь истинный. Что означает – будет как все. Но Фридрих Ницше уже бросил вызов всему миру, и в нем не было и тени сомнения относительно своего феноменального превосходства над остальными людьми. Вместо того чтобы сломаться, перестать извергать из своего внутреннего естества все новые загадочные утверждения, он зажегся жаждой раскрыть глаза безумному и слабому поколению, начал отождествлять себя с мессией. Словно гипнотизер, Ницше истязал свое сознание, заставляя думать о себе как о великом. И в этом заключалась его самая удивительная победа, и в то же время самая страшная проблема человека-одиночки, позже переросшая в безумие.
Продолжая в жестоком темпе работать над синтезом древних культур, Ницше пережил еще одно потрясение, касающееся его представления о собственной миссии: он осознал, что как философу ему не суждено испытать земную славу – ведь ни один из великих философов древности не сумел увлечь целый народ. В который раз Ницше пересмотрел свою жизненную платформу – ему необходимо было принять окончательное и уже бесповоротное решение: стать великим, но безвестным мыслителем современности или искать более земной путь. Победили знания – уже созревший сказать миру нечто значительное не может отказаться сделать это в пользу осязаемого, но химеричного комфорта во время своего кратковременного земного пути. Ницше был готов к тяжелым испытаниям судьбы. Он решился противопоставить им зарождающуюся новую философию воли и силы – он знал, что рано или поздно эта философия одержит победу над обывательщиной и варварством. Ницше в который раз убедил себя, что готов заплатить за торжество своей идеи любую цену.
И началась безумная работа на износ. Она прерывалась лишь тогда, когда истощенный жутким напряжением мозга, усиливавшимся одиночеством Ницше начинал корчиться от болей в голове, глазах и желудке. Лишь когда ослабевающий организм отказывался подчиняться мыслителю, он на время прекращал свой авантюрный и очень рискованный поиск. В пути странного философа не было места ничему другому, кроме работы. Он исключил из своей жизни все возможные блага. Женщины не вдохновляли его, и, по всей видимости, он сумел направить силу своего либидо на достижение духовного удовлетворения. И хотя сквозь истерический язык его полубезумных писем часто прорывался мотив семьи, он, очевидно, жалел для этого свой энергии и времени, а может быть, с какого-то времени просто осознал, что не сможет полноценно общаться с женщинами – просто и обывательски. Ведь даже с близкими по духу друзьями общаться он так и не научился. Кроме того, подсознательно он осознавал, что это противоречило бы его ореолу великого мученика, приземлило бы его взметнувшийся ввысь непостижимый образ и сделало бы простым смертным. Он же собственноручно выткал себе ореол святого, героически страдающего ради будущих поколений. Чем дальше он шел, тем острее было чувство утраты спасительной связи с миром и тем больше он ощущал, что возврата нет.
На фоне все большего отчуждения от людей происходит неизбежное отдаление, а затем и полный разрыв с Рихардом Вагнером, которого Ницше втайне чтил, как своего учителя. Главная психологическая причина ухода из-под покровительственного крыла могучего гения композитора крылась в собственном росте ученого. Почувствовав свою внутреннюю силу и осознав, что он сам сможет высказаться, Ницше стал раздражаться неизменно растущим количеством поклонников Вагнера. И уж, конечно, он не мог позволить себе быть «одним из»… Болезненное тщеславие толкало Ницше, полубольного и почти всегда несчастного, на героические одинокие пробы, направленные в ту же сферу, что и усилия его учителя, – на нахождение алгоритма изменения общества, запутавшегося в своих целях и средствах. Более того, чем ярче был триумф Вагнера, тем больше страданий это причиняло Ницше, тем больше он впадал в отчаяние. И проблема здесь не только в необузданном честолюбии Ницше – он осознавал, что с величием Вагнера угасает его возможность общаться с этим человеком, ибо он, Ницше, считая себя гением такой же величины, согласился бы только на равные отношения. Но какие могли бы быть равные отношения между двумя гениями, один из которых находился в зените славы, а второй был лишь непризнанным экзальтированным искателем Истины. И Ницше сознательно сделал себя отверженным – он не мог позволить себе играть отводимую ему роль второго. То, что Ницше воспринимал Вагнера как соперника в философии, – факт, который признал сам ученый. Ницше не мог простить своему учителю невероятного успеха при жизни, предназначавшегося ему самому. После разрыва с Вагнером и практически до конца своей сознательной жизни Ницше подчинил свою деятельность доказательству того, что именно он является великим философом, а однажды обронил своему другу-музыканту фразу-напутствие: «Побеждайте Вагнера-музыканта, как я хочу победить Вагнера-философа». Это обстоятельство, среди прочего, подтверждает великую роль соперничества и фрустрации в процессе появления гения. У Леонардо был Микеланджело, у Юнга – Фрейд, у Ницше – Вагнер… Жажда доказательств гнала Ницше вперед лучше любого попутного ветра и заставляла преодолевать слабость тела и болезнь духа. Его герои были всегда контрлицами самого мыслителя – он наделял их теми качествами, которые были его жгучей проблемой, и в этом также была самовизуализация, помогавшая играть роль до конца и выживать.
