Я встала:
— Наверху, как я понимаю, спальни? Какую нам выделили?
— Я в общем-то…
— Пойдемте.
Я повела его, будто это был мой собственный дом. На втором этаже из нескольких дверей одна — оказалась открытой. Чтобы путаницы не возникло.
Мы вошли в эту комнату.
Ну, естественно, плюш, бархат, ковры, пятиспальная кровать. И душик даже есть маленький, и туалет крошечный. Все удобства, блин.
На столике у кровати — фрукты и шампанское. И тихая музыка звучит.
Это надо сделать, повторяла я себе. Надо сделать.
Выключила весь свет, кроме одного торшера в углу, с глухим абажуром (чтобы все-таки видел меня), разделась, встала перед ним, руки закинула, поправляя волосы.
Он издал что-то вроде рычания, скинул халат и набросился на меня.
Каждая женщина думает о себе: уж меня-то не изнасилуют. Не смогут.
Нет, то есть бывают случаи, когда нож к горлу или пистолет. Но я всегда недоумевала, как это можно дать себя кому-то против своей воли, если он не преступный насильник с пистолетом, а просто лезет напролом? Каким бы он ни был сильным и большим, у тебя есть локти, ногти, коленки, зубы, царапайся, кусайся, бей его коленками в уязвимые места.
На практике оказалось иначе.
Как только он повалил меня, вдруг накатила тошнотворная волна отвращения, и я начала отбиваться. Он опять зарычал (похоже, от предвкушения). Не успела я пустить в ход ни коленки, ни ногти, ни локти, ни зубы. Руки оказались завернуты на спину и придавлены двумя телами — его и моим; беспомощные коленки он с такой силой раздвигал своими лапами, будто хотел разломить меня; жаждущие зубы грызли воздух, потому что мое лицо он своротил набок своей мощной мордой, прижал к подушке.
Говорят, есть женщины, от подобного насилия даже впадающие в экстаз.
Я оказалась не из таких.
Правда, когда он освободил мои руки и колени и я могла начать сопротивляться, смысла в этом уже не было.
Я думала, он выскажет претензии: сама заманила, а потом кочевряжится. Но он, наверное, просто принял все за хитроумную тактику хитроумной гетеры (во, блин, какие слова на ум идут!), которая сопротивлением возбуждает партнера.
Недаром же он, удовлетворенный, одобрительно похлопал меня по щечке:
— У-у-у, тигрица!
И, слава богу, вскоре захрапел.
Я не меньше часа простояла под душем, потом оделась — полностью, скукожилась на краешке и полночи проплакала.
Вот уж теперь я точно стерва, думала я. Окончательная.
Мне даже захотелось посмотреть, что это слово у Даля означает. Дома я достала словарь, нашла, прочитала: «СТЕРВА ж., стерво. Падаль, мертвечина, дохлятина…» Современного значения у слова не было.
Падаль, думала я. Очень точно. Упавшая.
Но мертвечина — нет.
Дохлятина — нет!
Нет, блин, я хочу еще жить, я буду счастливой наперекор всему! — и даже наперекор себе!
Но сказать легче, чем сделать.
На меня напала хандра. Я приняла ее как реакцию на бурные события последнего времени. Можно было бы взять отпуск или просто неделю за свой счет. Отдохнуть.
Но как отдохнуть, где?
Ехать я никуда не хотела.
Сидеть дома (лежать) и читать книги? Не хотела.
Станет только хуже.
Наоборот, надо занять себя работой, работой и работой.
Антон знал о том, что произошло со мной (то есть с моим сыном), и несколько дней не тревожил меня.
Но вскоре начал беспокойно поглядывать. Я его понимала: любящая женщина должна, казалось бы, в нем искать утешения, а она чурается, сторонится. Почему?
Он спросил об этом прямо, зайдя ко мне в кабинет, когда в редакции почти никого не было (главное, не было Фофана, он выбил у Мрелашвили для себя отдельную комнатушечку, поступив умно и предусмотрительно).
— Может, заедем сегодня ко мне? — спросил Антон.
— Нет.
— Почему?
— Плохое настроение.
— Настолько плохое, что и меня не хочешь видеть?
— Я вижу.
— Я не об этом.
— Я понимаю.
— Конечно, — сказал Антон. — У тебя неприятности…
— Это называется не так. Это несчастье.
— Что, так серьезно? Еще что-нибудь?
— Ты о чем?
— О твоем сыне.
— Сын ни при чем.
— А кто?
— Я сама.
Он посидел, вертя авторучку и поглядывая на меня.
— У меня ощущение, что ты стала какой-то чужой.
Я поежилась. В душе холодно и пусто. Нет никакой охоты лукавить, придумывать, врать.
— Не я стала чужой. Для меня все стало чужим. Может, это болезнь. Но почему-то мне кажется, что она никогда уже не пройдет. Вся моя прошлая жизнь для меня стала чужой. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Антон. — У меня так было.
— И ты стал чужим. Понимаешь?
— Не понимаю. Так не бывает.
— Бывает же, что влюбляешься — сразу? И кажется, что — смертельно. Как никогда. И вдруг — все. Обрывается и… И все. Ты чужой. Прости.
— Что же мне делать?
— Не знаю. Мне все равно. Оставьте меня в покое.
— Кого ты имеешь в виду?
— Всех!
Слово мое, это заклинание, словно злого духа вызвало. Нет, в самом деле, мистика: едва я прошу — через посредство Антона — оставить меня в покое — всех! — и тут же раздается звонок.
Я узнала голос вице-губернатора.
Весьма мило осведомившись о моем здоровье и текущих делах, он спросил, не могу ли я зайти завтра в десять утра по деловому вопросу.
Я согласилась.
— Кто это был? — спросил Антон.
— Вице-губернатор наш.
— Ты с ним так запросто?
— Конечно. Я же спала с ним.
— Когда?
— На днях.
— Ну, ты…
— Что? Стерва? Я согласна. Хватит мальчишествовать, Антон. Возвращайся к жене. Лучше женщины ты никогда не найдешь, говорю тебе серьезно.
— Я не могу без тебя.
— Это только кажется. Сможешь.
— Он что, хочет предложить тебе постоянной любовницей стать?
— Весьма вероятно.
— И ты согласишься?
— Весьма вероятно.
— Ты больше чем стерва. Ты…
