– Хорошо, садитесь! – Баулин опять посмотрел в бумажку. – Полужан!
– Нечего их слушать, пусть Панкратов отвечает! – крикнули из зала.
– Дойдет очередь и до Панкратова. Говорите, Полужан!
– Все случившееся я считаю большой ошибкой, – начала Роза.
– Ошибки бывают разные!
– Я считаю это политической ошибкой.
– Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.
– Я это считаю грубой политической ошибкой. Я только прошу принять во внимание, что я предлагала написать передовую.
– Вы думаете, это вас оправдывает? Вы умыли руки, хотели себя обезопасить, а то, что такая пошлятина будет висеть на стене, вас не волновало? Вы сами писали эпиграммы?
– Да.
– На кого?
– На Нестерова, Пузанова и Приходько.
– Один обжора, другой – сонная тетеря, третий – жулик. И это вы считаете прославлением ударничества?
– Это моя ошибка, – прошептала Роза.
– Садитесь!.. Ковалев!
Бледный Ковалев вышел на трибуну.
– Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Панкратова. Правда, я настаивал на передовой. Но когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня, и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики.
– Постеснялся? – усмехнулся Баулин.
– Да.
– Ковалев сразу пришел в бюро и честно рассказал, как все было, – заметил Лозгачев.
– Лучше бы он пришел до того, как повесили газету, – возразил Баулин.
Поднялся Сиверский, преподаватель топографии. Саша никак не предполагал, что он член партии. Этот молчаливый человек с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и длинной белой кавказской рубашке казался ему бывшим офицером царской армии.
– Ковалев! Вы стеснялись возражать против эпиграмм на себя?
– Да.
– Почему же вы не возражали против эпиграмм на других?
– Демагогический вопрос! – раздался голос Карева.
– Запутывает дело! – крикнул еще кто-то.
Баулин обвел рукой зал.
– Слышите, товарищ Сиверский, как собрание расценивает ваш вопрос?
– Я хотел сказать молодому человеку Ковалеву, что ему не стоило бы так начинать жизнь, – спокойно произнес Сиверский и сел.
– Вы можете выступить в прениях, – ответил Баулин. – А сейчас послушаем главного организатора. Панкратов, пожалуйста!
Саша сидел в заднем ряду, среди студентов с других факультетов, слушал, обдумывал, что ему сказать. От него ждут признания ошибок, хотят услышать, как он будет раскаиваться, чем будет оправдываться. Жалел ли он о том, что произошло? Да, жалел. Мог не пререкаться с Азизяном, мог выпустить газету так, как ее выпускали всегда. И не получилось бы тогда всей этой истории, которая так неожиданно и нелепо ворвалась в его жизнь и в жизнь его товарищей. И все же надо выстоять, отстоять ребят, заставить выслушать себя. Здесь не только Баулин, Лозгачев и Карев, здесь Янсон, Сиверский, здесь его товарищи, они сочувствуют ему.
Зал притих. Те, кто вышел покурить, вернулись. Многие встали со своих мест, чтобы лучше видеть.
– Мне предъявлены тяжелые обвинения, – начал Саша, – товарищ Лозгачев употребил такие выражения, как политическая диверсия, антипартийное выступление, злопыхательство…
– Правильно употребил! – крикнул из зала, наверно, Карев, но Саша решил не обращать внимания на выкрики.
Баулин постучал карандашом по столу.
– Доцент Азизян в своих лекциях не сумел сочетать теоретическую часть с практической и тем лишил нас знакомства с важными разделами курса, – продолжал Саша.
Азизян вскочил, но Баулин движением руки остановил его.
– О стенгазете. Прежде всего я, как комсорг, полностью несу ответственность за этот номер.
– Какой благородный! – закричали из зала. – Позер!
– Именно я сказал, что передовой не надо, именно я предложил поместить эпиграммы и сам написал одну из них. И ребята это могли рассматривать как установку.
– Установку? От кого вы ее получили? – пристально глядя на Сашу, спросил Баулин.
В первую минуту Саша не понял вопроса. Но когда его смысл дошел до него, ответил:
– Вы вправе задавать мне любые вопросы, кроме тех, что оскорбляют меня. Я еще не исключен.
– Исключим, не беспокойся! – крикнули из зала. Уж это-то точно Карев.
– Дальше. Передовую не написали потому, что не хотелось повторять того, что будет в нашей многотиражке и факультетском бюллетене. Там более квалифицированные журналисты…
– Судя по эпиграмме, ты даже поэт, – насмешливо сказал Баулин.
– Писака! – крикнули из зала.
– Я допустил ошибку, – продолжал Саша, – передовую надо было написать. Теперь об эпиграммах. В них самих нет ничего предосудительного. Ошибка в том, что их поместили под портретами ударников. Это исказило смысл.
– Зачем поместили?
– Думалось повеселить ребят в праздник.
– Весело получилось, ничего не скажешь, – согласился Баулин.
Все засмеялись.
– Но, – продолжал Саша, – обвинения в политической диверсии я отвергаю категорически.
– Скажите, Панкратов, вы обращались к кому-нибудь за содействием? – спросил Баулин.
– Нет.
Баулин посмотрел на Глинскую, потом на Сашу.
– А к заместителю наркома Будягину?
– Нет.
– Почему же он просил за вас дирекцию института?
Саше не хотелось называть Марка, но выхода не было.
– Я рассказал об этом Рязанову, моему дяде, а он, по-видимому, Будягину.
– По-видимому… – насмешливо повторил Баулин. – Но ведь Рязанов на Востоке.
– Он приезжал в Москву.
– Рязанов случайно в Москве, вы случайно ему рассказали, он случайно рассказал Будягину, Будягин случайно позвонил Глинской… Не слишком ли много случайностей, Панкратов? Не честнее было бы прямо сказать: да, я искал обходные пути.
– Я объяснил, как было в действительности.
– Выкручивается! Неискренне! Нечестно!
К Кареву присоединились еще несколько крикунов.
– Больше вам нечего сказать?
– Я все сказал.
– Садитесь.
Саша сошел с трибуны.
– Кто хочет выступить? – спросил Баулин.
