– Он и работает грузчиком, – заметил Янсон.
– Мы его учили, это же наш будущий советский специалист. А вы его на улицу. За что? За эпиграммы? Молодость имеет свои права. И первое ее право – смеяться.
Опять с неуклюжей галантностью он повернулся к Глинской.
– В их годы мы тоже смеялись. Теперь они смеются, и слава Богу! Если молодые смеются, значит, хорошо, значит, они с нами. А вы их по зубам! Эпиграммы друг на друга написали… А на кого им писать? На меня? Они меня не знают. Над кем же им смеяться?
– Исключение утверждено райкомом, – предупредил Баулин.
– Утверждено, утверждено! – Сольц побагровел. – Как это у вас быстро получается!
Глинская, которая чувствовала себя здесь гораздо увереннее, чем в институте, примирительно спросила:
– Как поступим?
– Восстановить! – хмуро и решительно ответил Сольц.
11
Ребята вышли на улицу.
Руночкин скосил глаза.
– Надо отметить.
– Я – за, – радостно согласилась Надя.
– Мне нужно в другое место, – отказалась Роза.
– Пожалуй, и я поеду, – сказал грустный Ковалев.
– Привет Лозгачеву, – напутствовал его Руночкин.
У них оказалось несколько рублей, у Нади тоже.
– Заедем ко мне, умножим капитал, – предложил Саша.
Дома он обнял и поцеловал мать.
– Знакомься! Нас восстановили… Ура!
Софья Александровна заплакала.
– Здрасьте! – сказал Саша.
Она вытерла слезы, улыбнулась. И все равно сердце ее было полно тревоги.
– Нина звонила.
– Мы зайдем за ней.
Нины дома не оказалось. В коридоре Варя разговаривала по телефону.
Саша положил руку на рычаг.
– Собирайся!
– Куда? – Она с любопытством оглядела хорошенькую Надю.
– Выпивать и закусывать.
Быстро смеркалось, зажглись фонари. Саша любил предвечерний, зимний, деятельный Арбат, его последнее оживление. Все в порядке, все на месте. Он идет по Арбату, как ходил всегда, все т о кончилось.
На углу Афанасьевского им попался Вадим в оленьем полушубке и якутской шапке, с длинными, до пояса, меховыми ушами.
– Покорителю Арктики! Давай с нами!
– Удачу обмывать? – сразу догадался Вадим.
– Именно.
– Поехали в «Канатик», чудное место, – поглядывая на Надю, предложил Вадим.
– Сюда должна прийти Нина.
По крутой лестнице они спустились в «Арбатский подвальчик», низкий, разделенный толстыми квадратными колоннами, и отыскали свободный столик в дальнем углу. Пахло кухней, пролитым пивом, трактирными запахами полуресторана-полупивной. Тускло светили неуклюжие бра, косо подвешенные на низких изгибах арок. На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон – музыканты уже пришли.
Саша протянул через стол меню:
– Что будем заказывать?
– Как дорого, – вздохнула Надя.
– По силосу и по землетрясению, – предложил Руночкин.
– Не за винегретом и не за студнем мы сюда пришли, – возразил Саша.
– Единственное, зачем сюда приходят, – это кофе с ликером «какао-шуа», – объявил Вадим с видом ресторанного завсегдатая.
На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером.
– Мы голодные, – сказал Саша. – Варя, что будешь есть?
– Бефстроганов.
Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову.
– Выгоднее заказывать разные блюда, – заметил Вадим.
– А вот и Нина, – вполголоса, как бы про себя проговорила Варя, сидевшая лицом к выходу.
– Забились в самый угол… – оживленно говорила Нина, подходя к столику. – Сашенька, поздравляю, – она поцеловала его, – как только прочитала твою записку, все поняла. Я и не сомневалась. – Она покосилась на Варю. – И ты здесь…
– И я здесь.
– Жалко, Макс не знает, – продолжала Нина, усаживаясь между Вадимом и Руночкиным.
Грянул оркестр… «Ах, лимончики, вы мои лимончики, вы растете у Сони на балкончике…» Официанты быстрее забегали по тесным и низким проходам.
– Сольц – человек, – сказал Руночкин.
– Только ужасно нервный, – добавила Надя.
Жуя бефстроганов, Вадим заметил:
– Саша прошел через горнило страданий. А без страданий…
– Ненавижу страдальцев, – перебил его Саша.
– Перефразировка Прудона. – Вадим продолжал рисоваться перед Надей. – После угнетателей я больше всего ненавижу угнетенных. Но бывают обстоятельства… Например, это…
Он скосил глаза на соседний столик. Рядом с пижонами уже сидела девица с красивым испитым лицом.
– Социальное зло, – сказала Нина.
– А может, патологическое явление, – возразил Вадим.
– Не патология и не социология, обыкновенная проституция, – сказал Саша. – Меня не интересует, почему она этим промышляет, задумываться над ее психологией не желаю. Вот Нина, Варя, Надя – я готов их любить, уважать, почитать. Человек морален, в этом его отличие от скотины. И не в страдании его жизненная функция.
Подпевая оркестру, Варя тихонько затянула:
– «Мы тебя любили, нежную, простую… Всякий был пройтись с тобой не прочь».
– Почему так любят блатные песни? – спросил Вадим. И сам ответил: – Мурка умирает, бедный мальчишка позабыт, позаброшен, и никто не узнает, где могилка его. Человек страдает – вот в чем смысл.
– Не выворачивай кишки, – перебил его Саша.
Вадим надул губы.
– Ну, знаешь, такая нетерпимость.
– Не обижайся, – сказал Саша, – я не хочу тебя обижать. Но для тебя это абстракция, а по мне это проехало. Теперь подсчитаем наши ресурсы, вдруг хватит еще на бутылку.
Денег хватило еще на бутылку мальчикам и на мороженое девочкам.
– Только не торопиться, – предупредил Вадим, – растянем на вечер.
– Варя, тебе завтра в школу, – напомнила Нина.
– Я хочу послушать музыку.
– Не трогай ее, – сказал Саша, – пусть посидит.
Ему хотелось доставить Варе удовольствие. И сам он был счастлив. Дело не в том, что он всем доказал. Он отстоял нечто гораздо более значительное, он защитил веру этих ребят. Больше, чем когда-либо, его мучило теперь сознание незащищенности людей. На его месте Руночкин махнул бы рукой и уехал. Надя Позднякова поплакала бы и тоже уехала. Вадим, попади он в такую историю, тут же бы сломался.
