– Прекрати! – прикрикнул на нее Юра. – Что нужно делать?
Она поджала губы, деловито спросила:
– Месяц-то какой?
– Несколько дней, – соврал Юра, боялся, что если назовет настоящий срок, то она откажется помочь.
– Горчичную ванну пусть сделает, ноги попарит. И погорячей, до самой невозможности, потерпит. У них небось и ведра-то нету.
– Найдут.
Он не сказал, что у себя Лена этого сделать не сможет. Делать придется здесь, у них.
На Арбате горчицы не оказалось, он поехал на Усачевку, купил, спрятал в портфель, куда мать не смеет заглядывать, боится сломать мудреный замок. Зашел в кухню, проверил – ведро есть, даже два.
Вечером они пошли в театр Революции на «Человека с портфелем». Юре нравился Гранатов. В роковом стечении обстоятельств гранатовской жизни чувствовал нечто близкое тому, что сам переживал.
В фойе он рассматривал толпу, вдыхал запахи духов и пудры, каждое посещение театра считал праздником. Поэтому никогда не понимал Сашу Панкратова, Нину, забегавших в театр между делом, на ходу, или Вадима, разбиравшего спектакль так, будто он препарирует лягушку. В антракте Юра сказал:
– У меня для тебя хорошая новость. У нас парень один на факультете, Сизов Коля… Его отец – знаменитый врач, слыхала?
– Сизов… Нет, не слыхала.
– Профессор второго медицинского. Гинеколог.
Она сжалась, поняла, о чем он говорит, но ведь это будет не скоро.
Шарок безжалостно продолжал:
– Есть безопасное средство – горчичная ванна для ног, знаешь, какие делают во время простуды.
Она немного успокоилась.
– Это помогает?
– Говорят, очень.
– Но ведь уже много прошло…
– Самое время.
Ее пугала его категоричность.
– Может быть, все-таки обратиться к врачу…
Он настаивал:
– Это не аборт, никакой боли, немного потерпеть горячую воду. Чем мы рискуем? Может, ты вообще передумала?
– Я не передумала, – тихо проговорила она, – но мне будет сложно, дома увидят…
– Это резон, – согласился он.
Потом, будто в голову ему пришла неожиданная мысль, сказал:
– Сделаем у меня. Отец при насморке устраивает такую процедуру. И горчица, наверное, есть.
17
– Горячо?
– Ничего… Даже приятно.
Лена сидела на кровати, опустив ноги в ведро, наполненное коричневым раствором, отворачивала голову: горчица щипала глаза.
Поднятая рубашка открывала круглые, белые, тесно сжатые колени, большие ноги едва помещались в ведре. Она сидела, наклонившись вперед, сложив руки на животе, бретельки упали, обнажив налитые плечи, грудь за голубой кружевной оторочкой, она слегка сучила ногами, морщилась, пыталась улыбнуться.
– Даже приятно.
Прислонив носик чайника к стенке ведра, чтобы не попасть ей на ноги, он подлил еще кипятка.
Она повела плечами, сильнее засучила ногами…
– Горячо…
– Потерпи, сейчас остынет…
Одной рукой он держал ручку чайника, другой пробовал воду в ведре. Она казалась ему недостаточно горячей, и он подлил еще кипятка.
– Ой!
Она скорчилась, застонала, закрыла глаза, тяжело задышала.
– Потерпи, потерпи, сейчас пройдет, Леночка, минутку.
Она откинулась назад, коснулась головой стены, пальцами сжимала и разжимала рубашку.
– Сейчас, сейчас пройдет, потерпи…
Капельки пота выступили у нее на верхней губе и на лбу.
Юра попробовал пальцами воду, подлил еще. Она застонала, скорчилась, потянула ноги из ведра, и он увидел пунцовые икры. Горчичный запах распространился по комнате.
– Юрочка, я не могу, – простонала она, – я выну на минуточку, только на минуточку…
– Сейчас все кончится, еще немножко потерпи.
– У меня ноги затекли, я их не чувствую, они не мои…
Стиснув зубы, закрыв глаза, она корчилась на кровати.
– Мне душно…
Он наклонился над ее распростертым телом, освободил бретельки, расстегнул бюстгальтер, погладил колени.
– Ну-ну, спокойненько.
И осторожно подлил еще воды, она тихо застонала, еле шевельнула ногами – большое, белое, безжизненное тело, чуть прикрытое скомканной голубой рубашкой.
Юра вышел на кухню, снял с плиты второй чайник. Ручка чайника предательски загремела, ручка ведра тоже гремела, старое, паяное-перепаяное. Держатся за барахло, кусочники! Он почувствовал, что кто-то вошел, испуганно оглянулся, в дверях кухни стояла мать. Они молча смотрели друг на друга.
– Ноги не свари.
Он ничего не ответил, вернулся в комнату, плотно прикрыл дверь, услышал за собой щелканье выключателя – мать погасила свет на кухне.
Голова Лены лежала на подушке, ноги свесились – на икрах горела пунцовая кайма.
– Леночка, ты спишь?
Ее ресницы дрогнули, она дышала совсем тихо, почти неслышно, на лбу, на бровях, на верхней губе и подбородке блестели крупные капли пота. Он осторожно вытер их краем полотенца.
– Леночка!
– Тошнит, – прошептала она, не открывая глаз.
Он приподнял ее голову, поднес кружку к губам. Ее зубы мелко стучали по краю кружки, она сделала один трудный глоток, жадно допила воду и, обессиленная, склонилась к подушке. Он прикрыл ее одеялом, подлил еще кипятку и, как ни был осторожен, плеснул ей на ногу.
– Ай… – простонала она, снова скорчилась и сбросила одеяло.
– Ну-ну, все! Это последнее…
Она задрожала, как в ознобе, подергивая плечами, тряся кистями рук. Он снова прикрыл ее одеялом.
– Ну все, все.
Она заплакала тихо и безнадежно.
– Все, все, больше не буду.
Он посмотрел на часы – четверть второго. Прошло сорок минут. Ладно, еще пять минут!
Она перестала плакать, лежала, уткнувшись в подушку, как мертвая. Шарок наклонился к ней, потрогал лоб, лоб был холодный, прислушался – дышит. Он осторожно вынул ее ноги из ведра – точно сваренные. Пройдет… В комнате опять распространился терпкий запах горчицы. Он положил ее ноги на кровать и укрыл одеялом, вынес на кухню ведро, вылил, смыл с раковины горчицу, все ополоснул, поставил на место и вернулся в комнату.
Лена спала. Он подошел к окну, отодвинул штору. В соседнем корпусе тускло светились лестничные площадки, сиротливо мерцали лампочки в проволочных сетках. Только бы не зря. Неженка. Другая бы и не пискнула. От этого не умирают. Намажет чем-нибудь.
