— Неужели?
— Представьте себе. Итак, вы не боитесь темноты? Это мы проверим!
И он наглухо закрыл коричневые плотные шторы на окне кабинета. Стало темно почти до кромешности.
— Я вам симпатичен? — спросил невидимый голос Акимычева.
— В каком смысле?
— Как мужчина.
— Я даже об этом не думала.
— Хорошо. А если подумать?
— Нет, извините.
— Может, даже противен? — с надеждой спросил Акимычев.
— Ну, не так уж… Мужчина как мужчина.
— Какой я мужчина?! — возразил Акимычев. — Рост метр шестьдесят четыре, глазки маленькие, нос пупочкой, не мужчина, а недоразумение! Вам даже противно представить, что такой мог бы, например, добиваться вашей благосклонности, не так ли?
— Пожалуй, — согласилась Лиза.
— Замечательно! Это нам и нужно — чтобы вам было противно. Сейчас еще противнее будет. Но мы зато добьемся своего. Итак, я снимаю штаны. Мятые неглаженые штаны с истершейся подкладкой. Я довольно неопрятен, к сожалению. Снимаю рубашку, пропахшую потом. Снимаю носки, местами влажные, местами заскорузлые, я их три дня не менял: лень. Снимаю трусы. Я ненавижу слово «трусы», не знаю почему. Отвратительное какое-то слово: трусы. В русском языке все слова, касающиеся белья, грубы и корявы. Впрочем и слова, касающиеся тела. У нас нет красивых слов для обозначения красивых изгибов. Пример: жопа, ягодицы, зад, задница. Ужас! Бедра. Кошмар! Ляжки. Аж воняет это слово! Промежность. Пупок. Лобок. Продолжать?
— Не надо!
— Хорошо! Итак, я стою перед вами: маленький, коротконогий, голый, вонючий. Вам дико представить, что вы можете не только полюбить такого человека, но и просто, так сказать, переспать с ним. Вы испытываете к нему отвращение.
— Может, если увижу, то испытаю, — сказала Лиза со смехом, считая, что Акимычев стоит, конечно, одетым, что это всего лишь его какие-то профессиональные трюки (хотя какое-то шуршание было — для правдоподобности?).
— Нет! — возразил Акимычев. — Наше воображение дает впечатления более яркие, чем зрение, слух, обоняние и так далее. Итак, я омерзителен, не правда ли?
— Да, — согласилась Лиза, улыбнувшись (он ведь этой улыбки не видит).
— Прекрасно. Повторяю: все в вас сопротивляется мысли о возможности с таким человеком вступить в интимную связь. И именно поэтому вы должны попытаться это сделать!
— Почему? — удивилась Лиза.
— Как почему? — рассердился Акимычев. — Вы что, ничего не поняли? Ваше подсознание начнет бунтовать, вы ведь совершаете над ним насилие! Оно бунтует, а вы делаете свое, то есть не свое, а то, чему сами внутри себя сопротивляетесь. Только так можно вызвать шоковое столкновение сознательного и бессознательного, и они опять поменяются местами, то есть на самом деле все станет на свои места. Вы хотите помочь себе?
— Да.
— Тогда раздевайтесь.
— Я не хочу.
— Именно поэтому и раздевайтесь!
— Я не уверена, что это лучший способ…
— Если бы я знал, какой способ лучший, вы давно были бы уже здоровы! Надо пробовать, понимаете?
Видимо, все-таки психиатр охмурил ее.
Одурманенная темнотой, долгими разговорами с Акимычевым до этого, Лиза покорно разделась.
Он врач, тупо думала она. Перед врачами ведь раздеваются. Он хочет мне помочь.
— Разделась?
— Да.
— Иди сюда! Извини, я буду груб и резок. Чтобы казаться еще противнее для тебя. Чтобы тебе еще труднее было решиться. Чтобы подсознание окончательно взбунтовалось.
Лиза не очень хорошо понимала, что такое подсознание, но ясно чувствовала, что и оно, и то, что Акимычев называет сознанием, действуют заодно — и оба не желают проводить этот эксперимент.
Но врач говорит: надо.
И она сделала шаг, еще один.
И отпрянула, наткнувшись на голое тело Акимычева, но руки психиатра с силой удержали ее и притянули к себе, и Лиза почувствовала, что Акимычев, в отличие от нее, к проведению эксперимента вполне готов.
— Я буду мерзким похотливым животным! — заурчал он. — Тебя просто стошнит. Но зато наступит освобождение! Я чувствую! Ты все вспомнишь!
И он грубо обхватил ее и повалил на жесткое и холодное: на больничный топчан, покрытый клеенкой, поняла она.
— Противно? Мерзко? — спрашивал Акимычев, обшаривая и оглаживая ее тело жадными и бесстыдными руками.
— Очень, — сказала Лиза чистую правду.
— Хорошо! Шок близится! Сейчас будет еще противнее! — пообещал Акимычев и полез на нее.
Лиза не сдержалась. Она одновременно оттолкнула его руками и ударила коленками.
Психиатр взвыл.
И долго еще повторял одно и то же:
— О-ё! О-ё! О-ё!
Потом затих. Потом пожаловался:
— Больно, между прочим!
— Извините.
Лиза быстро одевалась.
— Не открывайте штору и не включайте свет! — попросил Акимычев. Пошуршал в темноте — и Сам отдернул штору.
В белом халате, лицо блестит от пота, руки подрагивают.
— Я вижу, вы мне не доверяете, — сказал он, не глядя на Лизу.
— Доверяю. Но разве нельзя как-то по-другому?
— Можно. Будем таблетки пить. Разговоры разговаривать. И память вернется лет через десять. Если вернется. Не хотите всерьез лечиться — я не настаиваю.
— Я хочу. Я должна подумать. Извините…
И Лиза вышла с твердым намерением больше никогда не входить в этот кабинет.
Глава 10
Она проснулась с ощущением, которого давно уже не испытывала: легкости, здоровья, молодости — и желания жить в грядущем дне.
Игорь спал, как всегда, похрапывая.
Его давно надо сводить к врачу, подумала Лиза. У него уже года три ринит или даже гайморит. Это не шутки. Сам он сроду не соберется, надо настоять.
И вдруг резко села на постели, будто ее подбросили.
Она — помнит.
ОНА ВСЕ ПОМНИТ!
Она помнит и то, что было с ней в последнее время, и то, что было раньше, до того, как она потеряла память. Во сне потеряла, во сне и обрела. Господи, только бы не забыть теперь, только бы не забыть!
Словно торопясь закрепить в себе вернувшуюся память, она встала и начала оглядываться, ходить везде, осматривать вещи, УЗНАВАЯ их.
Открыла шкаф, достала газовый шарфик, вдохнула запах.
ОН, ИГОРЬ, ПОДАРИЛ ЭТОТ ШАРФ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД. ОНИ БЫЛИ ТОГДА НЕВООБРАЗИМО СЧАСТЛИВЫ.
