— А ты откуда знаешь?
— Циля сказала. А молочница Лукьяновна сказала, что пьяные солдаты разбили каплицу у них в деревне. Сломали крест при дороге. Какие безбожники! Разве Господь не отплатит им за это?
— Отплатит, отплатит… Вечером придет швагер и принесет гроши. За дом.
— Советские гроши?
— Ну, не злотые же?!
— Ты их видел? А может, они фальшивые? От этого поца всего можно ожидать.
— Двойра, лучше помолись за Сару. Мы вместе будем проверять эти гроши.
— А что я в них понимаю?
— Тогда позови Цилю.
— Зачем Циле знать, сколько у нас грошей?
— И то верно.
— Ой, права была мама, когда говорила: «Ме дарф нит дем ганцн кэз арайнлэгэйн ин эйн варэник» — нельзя весь сыр класть в один вареник!
— А моя мама говорила: «Ди штуб брэнт ун дер зейге гэйт» — дом горит, а часы идут. Этот дом мне достался от моего покойного папы.
— А я в этот дом вложила все силы, которые достались мне от моей мамы. Мне жалко наш дом, Борусь… Разве тебе здесь было плохо?
— Мне тут было хорошо, и даже очень. Но дом вот-вот загорится. И надо думать, чтобы наши часы шли без остановки. Вот только не надо этого — мокрых глаз. Ты же знаешь, я терпеть этого ненавижу!
— Но почему все так быстро?
— Жизнь — вообще быстрая штука, Двойра… Дай, я тебя обниму, моя козочка!
— Съешь еще пару ладок, мой козлик!
— Ой, да не могу я их уже видеть! Хоть бы ты курицу приготовила.
— А ты видел, почем куры на базаре? Лошадь можно купить за такую цену!
— Ну, купи хоть немного этой «конины»!
— Сам иди и купи. А мне жалко!.. О, Боже ж, как же при польском часе мы жили! А все герман проклятый! Пришел и все порушил. Ой, не хочу я в твой Минск ехать!
— Тогда поехали в твою Оршу!
Двойра села на широкий подоконник и разрыдалась в фартук.
Глава пятая
Семья генерала Коробова
Сталин и Тимошенко Жукову:
«Если вы там, на границе, будете дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда имейте в виду, что головы полетят».
А в ста километрах от Бреста, в Кобрине, в бывшем польском военном городке, похожем на старый усадебный парк, густо и сладко зацветала липа. Окна спальни сорокалетнего генерала Коробова, командующего 4-й армией, выходили прямо в крону пышной столетней липы. Людмила распахнула окна, впустила утреннюю прохладу и снова прыгнула в кровать.
Под утро она любила забираться на мужа и припадать к его широкой груди. Они поженились, когда ей было шестнадцать лет, а Саше аж целых двадцать пять. Он уже успел повоевать прапорщиком и стать красным командиром, и потому казался ей ужасно взрослым, и она, несмотря на двадцать прожитых вместе лет, вела себя с ним порой, как та девчонка, которую он однажды заприметил в церковном хоре родного Петровска. Заприметил и тут же взял замуж — без венца, но со всеми печатями и бумагами советского загса.
Людмила крепко обхватила его за шею:
— Ну, вот теперь ты никакой ни командарм, теперь ты весь мой!
— Твой, твой! Чей же еще?
— Как «чей»? Своей любимой армии, своего любимого Павлова, своего любимого Тимошенко!
— Ну, уж ты и насчитала мне любимчиков!
— Саш, ты мне честно скажи, война все-таки будет или нет?
— Будет.
— Когда?
— Видишь ли, в Минске и Москве считают, что не раньше следующего лета. Пока Гитлер не разделается с Англией, войны на два фронта он не начнет.
— А ты как считаешь?
— А я думаю, что война начнется нынешним летом.
— Гитлер так быстро успеет справиться с Англией?
— Англию он уже поставил на колени. Запер на острове на несколько лет. У него после Дюнкерка руки фактически развязаны.
— И ты думаешь, теперь он на нас нападет?
— Я не думаю, я нутром это чувствую… Недаром у меня бабка духом видела.
— Как это — духом?
— Ну, интуиция у нее была невероятная. Ведуньей ее звали и всей деревней за советами к ней бегали.
— Так ты у меня, значит, ведун?
— Ведун. Да еще подкрепленный разведданными. Немцы стянули к Бугу серьезные силы. Больше, чем у меня, в несколько раз. Из них можно три таких армии нарезать, как моя. И называется она тоже четвертой армией. И командует ею генерал фон Клюге.
Официально говорят, что они пришли сюда на отдых после боев во Франции и в Нормандии. Но для полноценного отдыха они прихватили с собой все танки и тяжелую артиллерию, а заодно и целую армаду самолетов. Не получается, видишь ли, у них без такой техники позагорать как следует.
— А что, в Минске об этом не знают?
— Знают. Еще лучше, чем я, знают. И в Москве знают, но надеются, что Гитлер разумный человек и понимает, что кратчайшая прямая между двумя точками, между Варшавой и Москвой, не самый простой путь к цели. Надеются, что он пойдет туда не по Варшавско-минскому шоссе, а в обход сосредоточенных там войск — через Украину. Верят, что, пока Англия не капитулирует, он вообще никуда не сунется. Главное — не спровоцировать Гитлера и всячески убеждать его, что мы мирные люди и наш бронепоезд стоит на запасном пути. А выводить-то его с запасного пути уже давно пора! А мы немцам нашу миролюбивую спину подставляем — мол, не подумайте плохого, мы тут только казарменный фонд обновляем, крыши починяем, сортиры роем… Нет, конечно, мы укрепления строим, и доты и все такое. Но мне не дают даже одну дивизию развернуть! Из Минска кулаком грозят — попробуй только. Мол, немцев не дразнить, так Москва велела. А им из погреба виднее. Вот и ждем мы удара — руки в карманах и спиной к противнику.
— А ты не можешь потихонечку-полегонечку, тихо-тихо поднять хотя бы одну дивизию и в поле?
— Смеешься? От немцев, может, и смогу потихонечку. А от своих? Враз настучат! И в Минск, и в Москву, и в особый отдел, и в Генштаб, и в Главпур…
— Да, — вздохнула Людмила, — это у нас могут… Ну, если ты дивизию поднять не можешь, пойду поднимать Занку. Это, пожалуй, потруднее будет!
И Людмила пошла будить младшую дочь — Сузанну.
Чтобы поднять 14-летнюю оторву, надо было бабахнуть из револьвера-пугача и крикнуть: «Рота, подъем!» Отцовское воспитание! Занка прекрасно держалась в седле, умела стрелять из нагана и винтовки, зачитывалась «Записками кавалерист-девицы».
Она спала сладким и беспробудным сном, каким спят школяры на каникулах, и Людмиле было жалко ее будить. Она полюбовалась красивым лицом дочери, отметив не без гордости: «Ну, вся в меня! От Саши только брови да уши» и достала из-под подушки пугач. Отошла в сторону и бабахнула в потолок:
