Сергей нехотя поднялся и подошел к мирно пасущейся лошади. Огладил ее, сунул в губы корочку хлеба. Потом присел и нащупал сосцы. Кобыла удивленно на него посмотрела, отмахнулась хвостом и снова стала щипать траву.
— Не, не жеребая, — доложил Лобов. — Без молока будем жить. Зато вот жимолости набрал. — И высыпал целую пилотку сизовато-синих ягод.
— Нравишься ты мне, танкист! — усмехнулся майор. — Правильный у тебя подход к жизни… А ты уверен, что это не «волчьи ягоды»?
— Ну, жимолость, она, конечно, из семейства «волчьих ягод». По науке «лоницера ксилостеум». Но бывают съедобные виды жимолости, как этот. Ешьте, в ней магния больше, чем во всех других ягодах.
— Ну, ты еще и ботаник! А зачем мне магния столько? — осторожно попробовал ягоду Северьянов.
— Магния много не бывает. После кислорода и воды он основной элемент для нашего организма… От него прежде всего сердечный ритм зависит. А по жимолости я курсовую писал. Латинское название «Лоницера» от фамилии немецкого ботаника, физика и математика Адама Лоницера…
— И здесь без немцев не обошлось… — задумчиво молвил Северьянов. — Талантливый народ, а под Гитлером охренел… Значит так. Спать будем по очереди. Один в карауле. Хочешь, ты первым, хочешь — вторым. Мне все равно.
Лобов вызвался первым. Глядя на него, майор продекламировал:
— Вот как стало лишь смеркаться,
Старший сын пошел сбираться.
Взял он вилы и топор
И отправился в дозор. —
Помнишь, откуда это?
— «Конек-Горбунок».
— Молодец! Зачет по русской литературе, ботанике и животноводству!
— Там дальше идет про отца, который младшего сына уговаривает: «Послушай, побегай в дозор, Ванюша. Я куплю тебе лубков, дам гороху и бобов». Я эту вещь с детства помню.
— А я наизусть всю сказку знаю!
— Ух ты! Вот это память! А у меня стихи не держатся… Вот только то, что капитан Суровцев написал, запомнилось с первого раза: «Беспощадное солнце слепит наши прицелы…»
Ночь, подточенная птичьим голосами, рухнула наземь плотно и темно, открыв свою глубину до самого звездного дна. Она прошла спокойно, если не считать шума и треска, с каким выскочил дикий кабан на поляну. Кобыла испуганно заржала, а Лобов схватился за наган. Но кабан исчез так же внезапно, как и появился. Майор тут же проснулся и спать уже больше не мог. Позавтракали картошкой с жимолостью.
— Хорошая ягода, — похвалил Северьянов. — Чернику напоминает. Первый раз в жизни пробую.
— Надо бы нашей кобылке кличку придумать. А то и не подзовешь ее даже.
— Клички коней складываются из начальных слогов имен их родителей.
— Кто ж их знает… Назовем ее, исходя из обстоятельств. Попала она к нам в качестве трофея, пусть будет Трофой.
— Трофа, Трофа… — Северьянов попробовал кличку на звук. — Не годится. Трофа — Катастрофа, Дистрофа… Надо подумать…
— Ну, тогда по масти дают. Она у нас игреневая. Можно Греня.
— О, это звучит! — одобрил майор. — Жаль, кабана упустил. Запаслись бы мясом на весь путь.
— Я, честно говоря, не охотник. Вот сфотографировать бы его, красавца, — это да.
— Секач тебя так сфотографирует, что и про аппарат забудешь, — майор взял одну из полицейских винтовок, вынул затвор и заглянул в ствол. — Вот стервецы! Даже оружие свое ни разу не почистили. Все в нагаре…
* * *
Перед самым сном Лобов достал полевую книжку капитана Суровцева, чтобы подсушить ее страницы, все еще влажные после плавания в Мухавце. Еще было довольно светло, чтобы разбирать убористый, но четкий почерк бывшего владельца. Сергей вчитывался в стихотворные строчки.
На заре начинаются войны.
На заре часовым неспокойно.
На заре под жандармским конвоем
На расстрел отправляют героев.
Торопясь, запотевшие трубы
На заре протирают горнисты,
И чуть-чуть припухают губы
У любимых зарею росистой.
На заре синь плывет у реки,
Свой полет начинает Светило.
И едва прокричат петухи,
Исчезает нечистая сила…
* * *
Я к губам твоим
Припаду,
Как трубач к мундштуку фанфары,
И сыграю такую «Зорю»,
Что в глазах твоих вспыхнут
Пожары!
А от них запылает закат
Всеземной вековечный вечер,
Будто искру раздул стократ
Очень сильный и ласковый ветер.
* * *
Мы Родине меч и защита!
И пусть ни кола, ни двора.
В петлицах у нас зашита
Одолень-трава.
Каска насквозь пробита,
Цела зато голова!
В петлицах у нас зашита
Одолень-трава.
Вражья атака отбита,
Значит, молва права —
В петлицах у нас зашита
Одолень-трава.
А если и чудо не в силах.
И смерть предъявляет права.
Все ж прорастет на могилах
Из наших петлиц трава!
* * *
Мы идем в сиреневых шинелях,
В розовых кирзовых сапогах,
С золотыми лаврами в петлицах,
С звездами колючими во лбах.
Ровными рядами за плечами
Голубые светятся штыки.
Мы уходим белыми ночами
В черные простуженные дни.
Вихрятся разрывы. В дикой пляске
Вздыбленные дымные пески.
И летят расколотые каски,
Как с венков железных лепестки.
* * *
Чем пахнет смерть?
Ружейным маслом,
Солдатским потом,
Сапожной ваксой.
Чем пахнет смерть?
Сырой землею,
И талым снегом,
Полынным зноем.
Чем пахнет смерть?
Простой махоркой,
Горячей кровью,
Миндалем горьким.
Чем пахнет смерть?
На вкус? На ощупь?
Расскажут те,
Чьи ложа в рощах.
* * *
Ты закрой, пехота,
Свои пыльные глаза.
Ты присядь поодаль от дороги.
Горький пот — солдатская слеза.
Пехотинца, как и волка,
Кормят ноги.
Мы целуем фляги
В алюминиевые губы.
Мы ласкаем пулеметы,
Словно женские тела.
Вы запрячьте музыканты
Свои погнутые трубы
