Пролог
Океан не помнил обид. Подобно небу, он верил в свободу,
подобно небу – не терпел преград. Я стоял на мокром песке, волны лизали ноги, и
так легко было поверить, что чужая звезда в небе – мое Солнце, а соленая вода –
древняя колыбель человечества.
Вот только линия берега – слишком ровная. Прямая, как
горизонт, и такая же фальшивая. Если пойти вдоль берега, то ничего не
изменится: по правую руку потянутся низкие, словно подстриженные, рощицы, по
левую – будет шипеть прибой. Лишь песок под ногами изменит цвет, из желтого
станет белым, из белого – розовым, из розового – черным, и – обратно. Полоска
пляжа неощутимо для глаз повернет вправо, ее покроет снег, потом снова
потянется песок, и когда-нибудь, очень не скоро, я вернусь к этой же точке, где
волны все так же будут ласкать берег…
Один человек – уже слишком много, чтобы изменить мир. Я
сделал шаг, и вода с шипением заполнила мои следы. Мир – уже слишком мал, чтобы
оставить его в покое. Да и нет для живых безмятежности. Только морю и небу
знаком покой.
Я поднял правую руку, посмотрел на нее – и пальцы стали
удлиняться. Я лепил их взглядом, превращая человеческую плоть в острые
изогнутые когти.
Впрочем, есть ли у меня еще право называть себя человеком?
Глава 1
– Ты не захватишь письмо? – спросила Эльза. – Похоже, мы тут
завязнем недели на две, муж начнет волноваться.
– Я бы на его месте не прекращал этого занятия, – неуклюже
сострил я. Эльза только улыбнулась, протягивая через стол конверт. Ее спутники
сидели метрах в пяти, пили темное пиво и скалились, оглядывая нас. Ну еще бы. Я
рядом с Эльзой выглядел просто цыпленком. Красивые немки – редкость, на мой
взгляд. А Эльза Шредер мало того что была красивой – в парадной форме «Люфтганзы»
она выглядела слегка цивилизовавшейся валькирией. Все эти побрякушечки на
кителе, длинный ряд серебристых звездочек над левым нагрудным карманом, невесть
как удерживающийся на белокурых волосах берет, здоровенный пистолет в
запломбированной кобуре…
– А он и не прекращает, – серьезно сказала Эльза. С юмором у
нее было куда хуже, чем с русским языком. – Ну как, захватишь?
– Конечно. – Я взял конверт, попытался засунуть его в
карман. Конверт упирался. Эльза вздохнула, потянулась ко мне через столик, расстегнула
куртку, опустила письмо во внутренний карман, где уже лежали маршрутный лист и
«керосиновые талоны».
И с чего она знает униформу «Трансаэро» лучше, чем я сам?
– Спасибо, Петер, – произнесла Эльза низким мягким голосом.
Похоже, коверкая мое имя на немецкий лад, она выражала свое расположение. – Ты
хороший мальчик.
Я поперхнулся от обиды. А Эльза полюбопытствовала:
– Может, заедешь во Франкфурт, сам передашь письмо? Ты бывал
во Франкфурте? Муж будет рад.
Вот всегда так – стоит оказать услугу…
– У нас расписание напряженное, я дома буду дня три всего, –
буркнул я.
– Тогда в следующий раз, – легко согласилась Эльза. – Пока,
Петер…
Она поднялась, и я запоздало спросил:
– Куда летите?
– Джамайя. – Эльза вздохнула. – Подвернулся фрахт.
– Птички?
– Попугайчики и воробьи. – Второй пилот «Люфтганзы»
поморщилась. Я ее прекрасно понимал. Перевозить тысячу галдящих, гадящих,
взбесившихся от тесноты и непривычной обстановки птиц – занятие не из приятных.
Эльза вернулась к своим приятелям, а я остался наедине с
недопитой кружкой. Еще вчера я бы одной не ограничился. Но сегодня вылет, так
что, по-честному говоря, и эта кружка незаконная.
Я исподлобья оглядел бар. Народу было много, и все сидели
тесными кучками. Самая большая и шумная – американцы из «Дельты» и «Юнайтед
Эрлайнз». Чуть поменьше – японцы из «Джал» и англичане из «Бритиш Эруэйз». Даже
австралийцев из «Квантаса» и испанцев из «Иберии» я углядел. Наших – никого.
Уступали мы в этом секторе позиции, здорово уступали. Я вздохнул, поднимаясь.
Подошел к стойке, потянулся к телефону. Здоровяк-бармен, радостно улыбаясь,
подвинул мне аппарат. Воскликнул:
– О! Янг рашен пайлот!
Он меня со вчерашнего дня запомнил. Бармены русских всегда
любят. Мы им выручку делаем… даже в одиночестве.
– Пайлот, пайлот, – рассеянно сказал я. Снял трубку, набрал
номер диспетчерской. Ответили не сразу.
– Борт тридцать шесть – восемнадцать, «Трансаэро». Окно
появилось?
Честно говоря, я надеялся, что сегодня вылететь не удастся.
Можно было бы еще посидеть, попить хорошего пивка, выспаться в уютном
гостиничном номере. Здесь мы бывали редко, жилье бронировали второпях, и потому
мне выделили очень приличный люкс.
– Борт тридцать шесть – восемнадцать… – На том конце провода
девушка-диспетчер защелкала клавиатурой компьютера. – Да, есть окно. В
семнадцать ноль шесть. Подтверждаете вылет?
Я посмотрел на часы. Еще не было трех.
– Да.
– На медконтроль в двенадцатый кабинет и в контрольный
центр, – любезно сказала девушка.
Опустив трубку, я хмуро посмотрел на бармена.
– Фьють? – радостно спросил он.
Вот именно, фьють…
Я кивнул и пошел к двери. Навстречу ввалилась целая толпа –
не то китайцы, не то филиппинцы, пришлось прижиматься к стене. Воспользовавшись
заминкой, я помахал немцам рукой, но они этого не заметили.
Шумно сегодня будет в «Старом Дональде Даке»…
После полумрака бара – тонированные стекла и плотные
занавеси – снаружи немудрено было и ослепнуть. Я зажмурился, доставая темные
очки, нацепил их и только потом огляделся.
Сириус-А и Сириус-Б выжигали небо до белизны. Ничего, кроме
света, над головой. Никаких облаков, конечно…
Земной сектор занимал окраину космодрома. Солидную часть
окраины, но именно окраину. Километрах в трех от поселка тянулись посадочные
полосы – нежно-сиреневые плиты, которые не были ни бетоном, ни камнем, ни
пластмассой. Уже много раз пробовали взять анализ сиреневого вещества, но пока
это не удавалось. С год назад при посадке перевернулся английский челнок,
пытавшийся на ходу сделать титановым скребком соскоб полосы. На дальнюю как раз
садился шаттл – судя по раскраске, американский. В этом секторе торговлей
занимались в основном они и французы. «Трансаэро» и «Аэрофлот» болтались в куда
менее гостеприимных районах.
