Я дернул дверь туалета, но она была закрыта. Прислонился к
обитой синтетической тканью стене. Опустил руку в карман, достал фотографию и
газетную вырезку двадцатитрехлетней давности.
Мне не хотелось смотреть в лица родителей. Это было бы
нечестно. Тем более здесь и сейчас. Я смотрел на себя, маленького и капризного,
вырывающего ладошку из руки отца. Ведь он не виноват, этот мальчик, которым был
я…
Я развернул хрупкую бумагу. «Президент соболезнует…»
Зачем я взял эту вырезку? Что хочу найти в профессионально
соболезнующих строках? Никогда ведь не пытался узнавать детали той катастрофы.
И правильно делал, наверное.
«Представитель „Российских авиалиний“ категорически отверг
версию о кавказском или крымском следе, отметив, однако… Уже найден один из
„черных ящиков“, и ведется расшифровка… Более ста погибших, включая двенадцать
детей…»
Ля-ля-ля, три рубля… Я знаю, каково это сочувствие – со
стороны. Густо замешенное на любопытстве, облегчении и праведном гневе…
направленном на стрелочников. В данном случае – на механиков, выпустивших в
полет древний лайнер.
«В Новосибирск прибывают родственники жертв авиакатастрофы.
Одним из первых прибыл известный политолог и публицист Андрей Хрумов,
потерявший в катастрофе всю семью – сына, невестку и двухлетнего внука. Наш
корреспондент попытался взять интервью у…»
Ля-ля-ля… три рубля…
Я закрыл глаза.
«Наш корреспондент», ты же ошибаешься! Дед не мог потерять
меня. Вот он я. Стою в металлической сигаре, мчащейся над заброшенным обелиском
в сибирской тайге. Я живой!
«К сожалению, процитировать ответ Хрумова мы не рискнем. Но
реакцию убитых горем людей представить несложно. Боль и отчаяние…»
Я ведь живой!
Я остался не только на старой фотографии! Я вырос и стал
летчиком! Наперекор судьбе, убившей родителей! Назло всему! Я живой!
«Сила удара была такова, что процесс опознания…»
– Нет… – прошептал я, комкая вырезку. Хрупкая бумага
ломалась по сгибам. – Нет!
Какая еще сила удара? Меня не было в том дюралевом гробу!
Стюардесса остановилась рядом и взяла меня за локоть.
– Петр Данилович? Вам нехорошо?
Я сглотнул, глядя в ее встревоженное лицо. Девочка, да как
ты не понимаешь? Мне не может быть хорошо или плохо! Меня просто нет! Я где-то
там, внизу, в ветвях сосняка и густой траве, в иле, на дне заполнившейся водой
воронки! Десять килограммов хрупкой плоти так и не стали здоровым мужиком,
воплотившим все мечты деда.
– Петр Данилович… – Девушка попыталась потянуть меня к
ближайшему креслу.
– Ничего… – прошептал я.
– Что – ничего?
– Уже – ничего. – Я отвел глаза. – Все прошло. Я…
растерялся…
Она непонимающе смотрела на меня.
– Простите… – Я вырвал руку, отталкивая улыбающегося японца,
протиснулся в туалет. Японец торопливо извинился вслед. Я захлопнул дверь,
прижался лбом к безукоризненно чистому зеркалу. Нужник благоухал розами. В
настенном экране шли мультики, как и сто лет назад глуповатый кот гонялся за
хитроумным мышонком. Все надежно и незыблемо.
Подняв фотографию, я всмотрелся в светловолосого мальчика.
Прости, малыш. Ты не смог стать мной. Ты превратился в часть
Земли. А я стал тобой. Взял твое имя и судьбу. Вырос, считая себя Петей
Хрумовым, внуком «известного политолога и публициста».
Что мы думаем о Сильных, воспитывающих из не принадлежащего
им человечества космических извозчиков?
Что мы подумаем о человеке, взявшем на воспитание ребенка с
единственной целью – вырастить спасителя человечества?
Я ведь не очень-то и похож на него. Только цветом волос.
Даже глаза у него темные, а не голубые. Так просто было думать, что я
повзрослел и изменился.
Не оставлять за спиной ничего?
Так мне и нечего оставлять, дедушка… простите, Андрей
Хрумов. Мне нечего оставлять. Я один в этом мире. Мне ничего не принадлежит.
Даже любви и дружбы я избежал – ведь это сковало бы меня. Вы воспитали меня
великолепно, Андрей Валентинович.
Нобелевская премия ваша по праву.
Склонившись над унитазом – подкрашенная багровым
ароматизатором лужица воды казалась кровью, – я закашлялся. Меня начало
подташнивать, что-то кислое и мерзкое рвалось наружу. Я попытался задавить
рвоту, но стало только хуже.
Меня вывернуло наизнанку, вырвало непереваренным завтраком и
французским вином, я оперся руками о вогнутую стену, за которой ревел
рассекаемый лайнером воздух, и простоял минуту, пошатываясь. В ногах была
слабость, во рту горечь.
Газетной вырезки как раз хватило, чтобы вытереть пальцы.
Фотографию я порвал на мелкие клочки и бросил в унитаз.
Не оставляй ничего позади…
Припав к крану, я прополоскал рот теплой, пахнущей
дезинфекцией водой. Она казалась приторно сладкой. Как любовь деда – для
бесхозного сиротки, взятого вместо погибшего внука.
Вы долго выбирали меня, Андрей Валентинович? Здорового и
умного? Податливого к воспитанию? Не отягощенного дурной наследственностью?
Того, кто воплотит мечты о величии человечества?
Но ведь и отбракованный материал зря не пропал. Дед и за
умненькой девочкой Машей приглядывал. И не только за ней, вероятно. Сколько
вас, несостоявшихся Петров Хрумовых, выросших под заботливым присмотром Фонда
Хрумова, получивших образование, работу и веру в великое будущее человечества?
Я просто самый удачливый. У меня была иллюзия семьи.
Зато иллюзию свободы имели мы все.
Глава 3
От Хабаровска до Свободного мы летели в вертолете
Роскосмоса. Данилов поглядывал на меня, но молчал. Лишь на подлете, когда
вертолет пошел на снижение, полковник склонился ко мне и сказал:
– Извини, Петя. Разбередил я тебе душу…
Он и впрямь решил, что случайным напоминанием о родителях
испортил мне настроение? Какая ерунда. Это не мои родители падали навстречу
холодной тайге. Это не мою плоть и кровь разметало по сопкам.
Я – никто.
Зомби, гомункулус, подкидыш. Отброс общества, вытянувший
счастливый билет, чтобы когда-нибудь этому обществу послужить.
Я верил в любовь и дружбу, в бескорыстие и преданность.
Любовь сменилась расчетом, дружба – деловыми отношениями, бескорыстие
обернулось удачным вложением капитала, преданность – просто предательством.
– Надоело быть хорошим мальчиком… – прошептал я.
