— Вы не можете произнести этого вслух, — резюмировал напарник. — Гм, это действительно опасный вопрос. В противном случае у вас хватило бы пороха облечь мысль в слова.
Коммерсант собрал волю в кулак.
— Я боюсь высоты до потери соображения.
Фокс тихонько рассмеялся.
— В этом у нас с вами имеется сходство. Мне тоже нелегко признаваться в своих страхах, как вы только что заметили. Надеюсь, что маневры, связанные с покорением вершин нам не понадобятся. Однако, я это учту — на всякий случай. Это все?
«Да», — хотел сказать Саммерс.
«Нет», — возразил голос доктора Бэнкс.
«Что? — возмутился коммерсант. — Ладно. Если думаете, что я струшу — ошибаетесь!»
И он сказал:
— Вы знаете, Алекс, я, как бы сказать, нервно отношусь к медицинским процедурам.
— Это может быть важно, — задумчиво проговорил Фокс. — Как это выглядит?
— Э-э-э… — замялся коммерсант.
— Исповедуйтесь, друг мой.
— О боже. Ну, просто боюсь.
— Саммерс, прекратите. Речь о деле.
— Вероятность того, что нам это понадобится, еще меньше, чем маневры на высоте, — заметил коммерсант.
Фокс продемонстрировал скрещенные пальцы. Саммерс рассмеялся.
— Суеверны, — произнес он с улыбкой.
— Mon cher ami, — тоже со сдержанно улыбаясь произнес Фокс, — расскажите. С вами ничего не случится от того, что мне представится возможность немного посмеяться. Кроме того, я предполагаю, что это ваше качество можно обратить нам на пользу.
— На пользу? Интересно, как?
— Кто его знает, — Фокс пожал плечами. — Мы ведь никогда не можем знать, что ожидает нас завтра. Не имеем возможности представить, что может нам пригодиться. Следует учитывать все возможное. Импровизация — вот мой метод.
Саммерс медленно произнес:
— Да, импровизация. Сделать что угодно из чего угодно в любой момент, обратить любые обстоятельства себе на пользу — это и мой метод.
— Так рассказывайте, господин Шахерезада.
— Ох.
— Ваша тетушка вся внимание.
— Ну, может тетушке хватит того, что я обычно хлопаю, как идиот, глазами и уговариваю себя, что я же знаю, что это совсем не страшно, а она с христианским терпением стоит у меня над душой, пока…
— Она? — с интересом переспросил Фокс.
— Тетя!
— Однако, как выбивает вас из душевного равновесия даже безобидное упоминание об этой особе.
— Нет. Она ни при чем. Просто это такой вопрос — вы же сами все понимаете.
— О, если речь идет о прелестной женщине, то вполне. Это и в самом деле не особенно удобно. Она прелестна?
— Э-э-э…
— Я спрашиваю, вы только вы при этой даме выглядите таким дураком или дело обстоит как-нибудь по-иному?
— По-иному, — с облегчением выговорил коммерсант.
— Charmant. Дальше.
Коммерсант помялся и начал. Он рассказал и про случай на «Матильде», когда кок, Маллоу и матрос Коуэн втроем не могли поймать его, хотя и дела-то было — просто ссадина на животе; и про меткий выстрел графини Оленин д’Алхейм, от души политой тогда йодом; и про те шесть недель, которые провел когда-то в амбулатории доктора Бэнкс; и про вакцинацию, и про разные другие случаи, которые произошли с тех пор. И…
— Но почему? — рассмеялся Фокс. — Неужели вы так боитесь боли?
Рассказ Д.Э. Саммерса (строго секретно)
Я никогда не считал себя неженкой. Я вообще довольно вынослив. Но дома… дома считали, что я, как бы сказать, с придурью. Визит врача становился чем-то средним между комическим представлением и извержением вулкана. Я помню, как после одного из таких представлений — мне было, вероятно, лет шесть, или, может, восемь, — стал приходить другой доктор. Тот, прошлый, заявил, что «мальчик — сумасшедший», что ноги его не будет в этом доме, залил йодом укушенный палец, приложил к подбородку смоченный холодной водой платок, а потом вырвал из рук горничной дверь, чтобы как следует ею хлопнуть.
Отец с трясущей от злости головой стоял у меня в комнате. Я опозорил семью.
Я помню, как ревел, когда меня — это, кстати, было довольно поздно, мне было лет десять, или, может, немного меньше, — оставили в больнице. Я всю жизнь помню запах компресса, как будто это было вчера — у меня болело ухо. Все время, пока я там был, меня ругали и пилили за то, что я реву. Я правда ревел. Хотел домой и совершенно не понимал, почему должен там оставаться — мне, кажется, даже не сказали, куда и зачем мы отправляемся. Никто не объяснил, что мне придется остаться. Каждую минуту я ждал, что сейчас придет мама или отец и мы поедем домой. Но их не было. Меня отвели в палату, где было полно взрослых больных, и велели ложиться в койку. Забрали одежду и заставили надеть больничную рубаху. Меня дергали за руку так, что чуть не выдрали ее из плеча, и говорили, что мне должно быть стыдно. Потом — вот это я помню довольно смутно, но все-таки помню — толпа людей. Медсестры, санитары, доктор со шприцем, посетители пытаются заглянуть в дверь… Все они смотрели, как какой-нибудь спектакль, как меня пытаются разложить, чтобы сделать укол, я сопротивляюсь, меня не могут удержать, стоит гвалт, кто-то предлагает послать за отцом, и я реву в десять раз громче. Потом у них все-таки получилось. Правда, меня держали двое санитаров и одному я подбил ногой глаз, но, правда, нечаянно.
Мать всегда говорила, что маленьким я вечно был болен, и что она вечно не смыкала глаз у моей постели. Но я этого не помню. Мне всегда казалось, что я рос здоровым. Но вот потом, после больницы, я стал симулянтом. Я знал, что мой страх известен всем в доме, и в школе, и уж тем более доктору. Тем лучше, решил я, значит, мне поверят. Более или менее я запомнил, при каких болезнях что меня ждет, и старался соблюдать известную осторожность. Чтобы не вызвать подозрений одной и той же простудой, я придумывал неизвестные науке болезни. Я делал это, чтобы не ходить на службу в их идиотскую общину, на школьные праздники и чтобы не выходить к этим мракобесам — гостям моего отца, когда они бывали в доме. Боялся я по-прежнему. Но теперь этот страх стал для меня чем-то нужным. Чем-то, что нужно принять по собственной воле. Я умел выигрывать, но должен был все как следует обдумать, чтобы не влипнуть в неприятности.
Я стал лжецом. В мои недуги никто больше не верил. Я ощущал, как раздражаю их, случись мне действительно захворать. Никто ведь не мог разобраться, когда я вру, а когда говорю правду. А правда состояла в том, что стоит мне достаточно сильно пожелать куда-то не идти, кого — то не видеть, от чего-нибудь отвертеться — и я заболеваю по-настоящему. Температура — в меру высокая, лихорадка и упадок сил, и все это проходит без следа в считанные часы — любой врач свихнется, если поверит. Но они бы не поверили. Меня просто сочли бы сумасшедшим. Маллоу знает, что это правда — но у него достаточно мозгов, чтобы понять, что когда его тошнит от «нервов» и вот эти мои фокусы — одной природы. Лет в двадцать я научился управлять этим. Почти. Однажды — это было, когда Форд прислал на наши головы директора, я впал в такое отчаяние, что свалился в тот же вечер. Утром едва не грохнулся в обморок прямо на лестнице. Доктор Бэнкс решила тогда, что я симулянт. Я счел за лучшее не оправдываться. Тем более, что я знал, что она сочтет меня симулянтом — и очень боялся, что это окажется не так. Но произошло это, как бы сказать, без спроса. Скорее по привычке, чем по желанию. Я не собирался бросать компаньона одного в пиковой ситуации. Мне было стыдно. Ужасно стыдно. Тогда я решил: использую сложившиеся обстоятельства так, чтобы они принесли пользу, и больше такого не допущу. Не хочу.
