— … Поверь, мой Сыбудай, как это ни огорчительно для тебя звучит, но о походе на запад в настоящее время не может быть и речи. Проклятый змей, засевший в Харахорине, уже посадил бы на трон Повелителей Вселенной Гуюка, моего злейшего врага. Нехорошо так говорить, но смерть Джагатая произошла вовремя. Иначе страшно подумать, чем могли окончиться козни китайца. Война, война без конца, война всех против всех, как это было до Чингис-хана.
— Да, Джагатай умер очень вовремя, — усмехнулся старик. — Очень правильно умер, хотя и нехорошо.
— В смысле? — прищурился Бату-хан. — Что ты хочешь этим сказать?
— Я уже сказал то, что хотел — Джагатай умер как раз тогда, когда это стало нужно Бату-хану. Всё прочее меня не касается. Я не баба, чтобы строить домыслы, не имея фактов, тем более в таких делах.
Бату-хан подавил раздражение. Слишком много понимает старик, о себе и вообще. Не пора ли расставить фигуры на доске по своим местам?
— Я не хотел бы с тобой ссориться, мой Сыбудай. Однако это не значит, что я боюсь этой ссоры.
Сыбудай остро взглянул на молодого монгола, но глаза Бату оставались непроницаемы.
— Пора тебе определиться, Сыбудай-багатур. Либо ты делаешь то, что нужно МНЕ, либо продолжаешь тосковать о Последнем море, как стареющая вдова об утраченной в далёкой юности девственности, и тогда извини. Жизнь штука жестокая. Я должен быть уверен в тебе до конца.
Старый монгол хмыкнул.
— Однако… Ведь ты здорово боишься, Бату. Удачно умереть может не только Джагатай, но и Бату?
И снова молодой монгол встретил острый взгляд старого полководца непроницаемым взором — так опытный воин ловит удар меча на свой щит.
— Ты прав, Сыбудай. Я боюсь. Но настоящий Повелитель не идёт на поводу у своего страха, а продолжает делать то, что нужно.
Вот теперь старик смотрел на Бату-хана с удовольствием.
— Ты стал совсем взрослым, мой Бату. Именно так и действует Повелитель Вселенной. И хотя ты вроде как не имеешь теперь права называться этим титулом, поскольку больше не джихангир, но я скажу тебе — ты и есть настоящий Повелитель.
— Значит, я могу твёрдо на тебя рассчитывать, мой Сыбудай? — улыбнулся Бату.
— Можешь, и притом твёрдо.
Бату-хан улыбнулся шире.
— Тогда скажи мне, что ты думаешь о моём новом замысле?
Сыбудай ухмыльнулся.
— Строго говоря, выдавать ярлыки владыкам всех уровней может только сам Повелитель в Каракоруме. Но трон пока пуст, и должен же кто-то выдавать ярлыки?
— Гуюк будет в бешенстве.
— Ну и что? Послушай, Бату — а чем он в настоящее время может тебе возразить?
Бату-хан рассмеялся, тоненько и визгливо, и старый монгол заперхал смехом в ответ.
— Я рад, что ты со мной, мой верный Сыбудай. Ты снял тяжкий камень с моей души. И если ты проживёшь подольше, кто знает — может быть, мы с тобой ещё увидим Последнее море!
Кони шли ровно, мягко топоча копытами по густой короткой траве, устилавшей дорогу. А в прошлый раз дорога-то до земли была выбита, подумал вдруг князь Михаил. Да, быстро. Впрочем, чего удивляться — все дороги тут ведут в Киев, а кому и зачем туда сейчас ехать?
Не зря, ой не зря жизнь свою положил князь Мстислав Святославич, светлая ему память. Вывел Бату-хан гарнизоны свои из городов русских, и из Киева вывел. Впрочем, заселять Киев народ покуда не спешит, очень уж свежа память. Да и жутко обитать следи мёртвых развалин. Рязань вон, по слухам, пятый год не может ожить, и князь Ингварь Рязанский по сию пору живёт в другом городе, Переяславле Рязанском…
— Тато, глянь, поля-то все непаханы стоят, — обратился к отцу молчавший доселе Ростислав, едущий чуть поодаль. Князь покосился на сына: стало быть, об одном и том же думаем…
— Да может, эти-то поля давно непаханы.
— Нет, тато, вон то поле мужик пахал, когда мы позапрошлый год проезжали так-то.
— Неужто запомнил? Мало ли мест мы проехали…
— Да точно говорю! Он ещё стоял тут склонившись.
Князь Михаил уже и сам вспомнил — действительно, был такой мужик, точно тут и стоял… Странная штука память. Казалось бы, сколько повидали за это время, а вот надо же, всплыл мужик какой-то…
— А это что за селение, кто знает? — показал рукой на группу убогих строений Ростислав. Михаил поморщился — мальчишка ещё всё-таки Ростиша, любопытства праздного не в меру. Что ему эта весь? Однако, крепко досталось ей, вон до сих пор повсюду одни куртины иван-чая да бурьяна вместо хат…
— Это Семидолы, кажись, — подал голос кметь из дружины княжеской. — Дядьки моего двоюродного было именье.
— А сейчас?
— А сейчас ни дядьки, ни именья.
Михаилу вдруг будто кольнуло в сердце. Всплыло в памяти лицо того разбойника:
«Я тать… и ты… тоже… Ты… Михаил… князь… узнал я… тебя… Князь должен защитить… людей своих… а ты… грабил только… А как татары… так и нет тебя… Тать ты… а не князь… и кончишь так же… Никита я… из Семидол…»
— Да что зря-то болтать! — неожиданно зло вырвалось у Михаила. — А ну, прибавить ходу! Плетёмся еле-еле!
Гудели пчёлы над отцветающей липой, уже почти не дающей нектар. Мария проследила за одной — пчела упорно посещала один цветок за другим, нетепрпеливо толкалась головой, возмущённо жужжа и не понимая, отчего это столь щедрые цветы вдруг стали столь сухими и пустыми… Память — великое дело. Память хранит образы счастливых дней, не понимая, что возврата назад не бывает.
— Тихо тут у вас… хорошо… — Мария вдохнула воздух, ещё хранивший медовый липовый запах. Евфросинья чуть улыбнулась.
— Тихо или хорошо?
— Сейчас тихо — это уже хорошо, — Мария оглядела двор, невероятно чистый и прибранный.
— Ну тогда лучше всего нынче на кладбище, — на этот раз сестра не улыбалась. — Вот там по-настоящему тихо.
Глаза Евфросиньи налились тоской.
— Не знаешь ты, Маришка, что под сим благолепием кроется. Не знаешь всей цены тиши этой. Как до сей поры рыдают сёстры ночами, воют жутко, мужей своих и детей погибших вспоминая… Приходится вставать и утолять печали их, словом или присутствием просто… Не всем помогает молитва, и труден путь смирения…
— Знаю, Филя, как не знаю, — Мария тоже не улыбалась. — Сама порой ночами не сплю.
Настоятельница погладила сестру по руке.
— У тебя сыны вон какие, ради них живёшь ты, и тем боль свою утоляешь. А также ради народа ростовского.
Мария вдруг уткнулась сестре в плечо.
— Ох, Филя… Тяжко…
Евфросинья гладила и гладила Марию по спине.
— Бедная моя…
Мария вдруг рассмеялась сквозь слёзы.
