— Принял он крещение, веру нашу, — возразила Мария. — Не Худу он, Пётр.
— Давно ли Петром стал? — скривился Михаил Всеволодович.
Мария помолчала.
— А я так мыслю, всегда он Петром был. Токмо казался Худу-ханом.
Михаил вздохнул.
— Ну, тебе видней, Маришка. Большая небось девочка-то уже. Ладно… Давай прощаться уже, не то так до Чернигова и доедешь.
— Передавай там привет Елене Романовне, — улыбнулась Мария. — Всё повидать хочу братьев своих, что вы с ней наделали, и никак не вырвусь вот… Дела и дела…
— Да, дела… — Михаил посмотрел на серое небо. — А я вот сумел-таки. Чему несказанно рад. Прощай, Мариша.
Князь Михаил притянул к себе дочь одной рукой и поцеловал куда-то в глаз — уж так получилось, неудобно с коня…
Дождь, словно вспомнив о своих обязанностях, тихо зашуршал в ветвях придорожных деревьев.
— Ну вот… — огорчилась Мария. — Дождь опять пошёл. Может, вернётесь? Промокнешь сам и люди твои…
Князь усмехнулся.
— Ты как маленькая, честное слово. Ежели каждый дождик заставит государя планы свои менять, такого правителя токмо гусей пасти поставить.
Михаил тронул коня и двинулся по лесной дороге, в разъезженных колеях которой блестела вода.
— До свидания, тато!
Мария смотрела, как уезжает в дождь отец, и сердце её отчего-то сжималось.
Резкий морозный ветер щипал щёки и нос. Да, подумал Елю Чу Цай, морщась. Неудачное место выбрал для столицы Чингис-хан. В ноябре уже морозы. Проклятый город… То ли дело Нанкин! В это время там ещё дозревают на ветках мандарины, и тёплое ласковое солнце греет… Нет, как угодно, столицу из Харахорина надо убирать. Быть этому городу пусту.
Однако старею, усмехнулся про себя китайский советник. Отвлекаюсь на ненужные в данный момент мысли. Перенос столицы, это потом. Сейчас же нужно решить главную проблему.
Портьеры золотистого шёлка раздвинулись, и показалась раскормленная рожа нукера.
— Господин, китайские купцы ушли. Повелитель ждёт тебя.
Елю Чу Цай встал и направился к портьерам, закрывавшим вход в приёмный зал Повелителя. Кстати, это по его совету вход и выход для посетителей были разделены. Более того, приёмные, где ожидали аудиенции просители, тоже были разделены. Целых четыре приёмные — полезней, если посетители не будут видеть друг друга.
В покоях Гуюк-хана было холодно, несмотря на бронзовые жаровни, наполненные углями. Стена, выполненная на китайский манер из бамбука и провощёной бумаги, хорошо пропускала дневной свет, но ещё охотнее выпускала наружу тепло.
Гуюк сидел, закутавшись в ватный халат, и грел руки над жаровней.
— Что нового, Елю Чу Цай?
— Добрые новости, Повелитель, — китаец сел напротив, тоже протянул руки к жаровне. — Менгу-хан надёжно завяз на юге, как мы и предвидели.
— Насколько надёжно?
— Во всяком случае, до весны ему не управиться, — усмехнулся китайский советник. — Он теряет людей и авторитет.
— Это хорошо. Как думаешь, уже следует собирать Великий курултай?
— Рано, рано! Это даст повод Менгу распускать слухи, что ты завидуешь ему и стремишься помешать завоевать юг. Нужно ещё выждать, чтобы беспомощность Менгу стала очевидна последнему пастуху…
Сильный порыв ветра выгнул бумажную стену-окно. Гуюк-хан покосился на неё.
— На тот год велю сломать этот дворец. Ничего вы не смыслите, китайцы, в устроении жилищ… То ли дело юрта.
— Зато солнечный свет наполняет твои покои, а не жидкое пламя светильников, — улыбнулся Елю Чу Цай.
— Ха! В хорошую летнюю погоду можно обойтись вообще без крыши над головой. Зато зимой, что может быть лучше войлока на стенах?
— Хорошо, хорошо! — засмеялся китайский советник, примиряюще подняв руки. — Сломаешь этот дворец и построишь новый, из белого войлока. Кто помешает Хагану делать всё, что угодно?
Гуюк-хан встряхнул кистями рук.
— Значит, ещё подождать, говоришь… Хорошо. Мы подождём.
Снег за окном падал крупными хлопьями, медленно и торжественно. На землю спускались зимние сумерки. Рождество… Надо же, уже Рождество…
— Надо же, вот уже и Рождество, — эхом повторила мысли сестры Евфросинья. — Дожили.
Мария оторвалась от окна, взглянула на сестру. Что-то случилось после отъезда отца в душе Марии. Редко видимся, редко… А время идёт, и неизвестно, сколько раз ещё удастся свидеться.
И вот нашла-таки время, приехала на Рождество.
— Спасибо тебе, Мариша, — тихо проговорила Евфросинья, мерцая глазами в медленно сгущающейся полутьме.
— Да за что спасибо?
— Ну как же… Княгиня Ростовская, дел полно…
— Дела не волки, — улыбнулась Мария. — Ты их не тронь, и они тебя не тронут.
— А Бориску с Глебкой пошто не привезла?
— Да ай! — отмахнулась княгиня. — Малы ещё, по обителям женским шастать. Скучно им тут, разговоры разговаривать. Да и не хочу черниц твоих смущать.
Сёстры переглянулись и прыснули.
— Это да. В таком-то возрасте, как Борис Василькович, отроки для иных сестёр самое искушение. Увидят в бане, так как бы сами не кинулись. Трудно молодым смирять плоть свою.
Мария помолчала.
— Прости, Филя, но всё же спрошу я. Давно вертится вопрос сей, да всё никак не решаюсь… А тебе самой не трудно? Нестарая ты…
— Мне легче, — улыбнулась настоятельница. — Не знала мужской ласки я. А так неизвестно, что было бы…
Снова помолчали.
— И не хочется узнать?
— Ох, Маришка, не доставай! — неожиданно резко ответила Евфросинья. Мария тут же скользнула к сестре, покаянно прижалась, стала гладить.
— Ну прости, прости, Филя… Не хотела обидеть тебя…
— Да ладно… — погладила княгиню по руке настоятельница. — Тебе, должно, трудней с этим делом, да?
Вместо ответа Мария только крепче прижалась к сестре. Они молчали и молчали. Век бы так молчать…
— Знаешь, Филя… Вот была у нас кошка, белая такая, красивая… Василько её Ириной Львовной повеличал в шутку…
— Помню, — улыбнулась Евфросинья.
— Ну вот… Прошлый год, уже осенью, пришла она к летописцу нашему Савватию — за хозяина его почитала — смотрела долго так, потом мяукнула, лизнула в нос его и ушла… Больше мы её не видели.
— Старые кошки всегда из дому уходят, как помирать им срок подойдёт, — уже без улыбки подтвердила настоятельница.
— Ну вот… Прощаться она приходила, стало быть. А Савватий и не понял. Так и тато по гостям нынче…
