— Это значило бы, что нет больше Руси, — жёстко сказала княгиня. — Как нет нынче никакой Булгарии. Есть, правда, ещё сколько-то булгар, токмо век их недолог.
— То-то и оно, что не понимают мужики! — сверкнул глазами Борис Василькович. — Им бы сейчас облегчение небольшое, кусок хлеба лишний для детишек. А что через полста лет их внуков татары с земли сгонять начнут, дабы своим отпрыскам ту землю передать, они не понимают. А через сто лет и духу русского на земле сей не будет… Те немногие, кто выживут, русскую речь забудут…
Мария помолчала.
— Не будет так. Выживет Русь, вот увидишь. Покуда держатся люди русские друг друга да православия не предадут, ничто не сможет изжить их с земли отчей.
Княгиня чуть подалась вперёд.
— Не навсегда мрак кромешный опустился на Русь, Борис. Начался распад великого царства поганого, уже идёт. Вспомни, как семь лет назад рубились меж собой великие ханы. Сколько силы татарской полегло тогда? Сами татары говорят, что хватило бы той силы, чтобы весь свет покорить. Так теперь у них и пойдёт, будь уверен — отец на сына, брат на брата и все против всех. Будут резать друг другу глотки за власть, да дробить некогда великое царство на улусы всё более мелкие, и никуда не деться им от такого исхода!
В глазах князя появился влажный блеск.
— Вот за то я и люблю тебя, мама, как никого на свете. Мудрее всех ты.
— Разве за это токмо? — засмеялась Мария. — Не за то ли, что я мать твоя?
Борис внезапно подсел к матери, одним рывком обогнув стол. Уронил ей голову на колени.
— Ох, мама… Как тяжко бывает порой… А увидишь тебя, словом перемолвишься, и сразу легче…
— А как же Мариша твоя? — улыбнулась княгиня, гладя сына по волосам.
— Она это она, а ты это ты. Как хорошо, что обе вы есть!
Мария тихонько засмеялась.
— Ладно, Бориска. Пойду я к вечерней молитве, однако. Тут посидишь или со мной?
Борис хмыкнул.
— Я там сестёр ваших смущать буду, от мыслей святых отвлекать… Не, не пойду, ладно?
— Так ведь не инок ты, князь, — снова засмеялась мать. — Не ходи, воля твоя. Вон почитай пока тетрадку-то, раз хотел.
— И то дело!
Затворяя за собой дверь, Мария еле заметно улыбалась блаженной, тихой улыбкой. На душе было тепло, и даже сердце не болело нимало.
Все сёстры обители Спаса уже собрались, но службу не начинали — из уважения ждали княгиню-основательницу. Мария улыбнулась матери игуменье — виделись сегодня уже — и заняла своё место.
— Господу Богу помо-о-олимся!..
Всё шло как обычно сегодня. Вчера была такая же вечерня, и позавчера. И завтра будет, очевидно. Отчего же так светло на душе у Марии? Оттого лишь, что сын приехал, ночует здесь? Наверное…
Когда служба закончилась, и сёстры начали расходиться, готовясь отойти ко сну, княгиня подошла к настоятельнице.
— Примешь исповедь мою, Евгения?
— Прямо сейчас? — удивилась игуменья. — Как скажешь. Пойдём ко мне или здесь, в молельной?
— Да можно и здесь, отчего ж…
Слова лились и лились, плавно и неспешно, будто разворачивалась перед Марией вся её жизнь. Настоятельница, одного возраста с княгиней, слушала внимательно, не перебивая, только лёгким кивком давая понять, что слышит и понимает.
Когда Мария сказала последнее слово, игуменья долго молчала.
— По долгу своему обязана сказать я сейчас: отпускаю тебе грехи твои, сестра. Только знай, Мария Михайловна — нет на тебе никаких таких грехов. Святая ты.
— Да ой! — засмеялась Мария. — Прямо так и святая!
— Прямо вот так и святая! — без улыбки подтвердила Евгения. — Что есть, то есть. И вот ещё что скажу тебе, Мария… Причаститься бы тебе.
Мария медленно подняла изучающий взгляд.
— Тоже так мыслишь?
Игуменья помолчала.
— Когда послушница признаётся, что морковную грядку плохо засеяла, поленившись, одно дело. И такая вот исповедь, это совсем другое. Так примешь святое причастие?
Теперь помолчала Мария.
— Приму. Права ты.
Вернувшись наконец к себе, Мария застала сына сидящим за летописью. Одной рукой князь придерживал страницу, другой ерошил волосы.
— Что, тетрадку насквозь прочёл уже? — улыбнулась Мария.
— Тетрадку? — оторвался от книги Борис. — А! Не, тетрадку я с собой возьму, ты ж обещала дать. Тут другое у тебя есть… — князь хлопнул рукой по толстой летописи.
— Неужто нравится, как пишет мать твоя?
— Не то, не то! При чём здесь «нравится»? Есть над чем подумать, ой, крепко подумать…
— Так ведь на то и пишутся книги, чтобы люди думали, их читая, — снова улыбнулась Мария. — Ты вот что, Бориска, закрой пока книгу-то. Давай ещё поговорим?
Уже погасли последние угли, а они всё говорили и говорили. Обо всём говорили — о внуках, о татарском царевиче Петре и основнной им в память о владыке Кирилле обители. О татарской жене Глеба упомянули, и Мария похвалила её — хоть и татарка, а умница, дом держит и детей воспитывает многим русским княгиням на зависть. Под конец сошлись во мнении, что именно такая жена и нужна Глебу Васильковичу, потому как чересчур смирен он для князя, и должен кто-то его толкать, иначе заснёт на ходу.
Центральная свеча в подсвечнике, зажжённая раньше других, внезапно зашипела и погасла.
— Ой, совсем заговорила я тебя, Бориска! — спохватилась княгиня. — Давай-ка и правда спать, за полночь уже.
— Пустяки… — Борис зевнул, прикрыв рот кулаком. — Светает поздно нынче, высплюсь…
— Ты вот что, ложись вот тут, на этой лавке. Я сама тебе сейчас постелю. А я у печки. Старая я, тепло любить стала, как кошка.
— Как скажешь, мама.
Борис Василькович уснул мгновенно, едва приклонив голову к подушке. Мария же ложиться не спешила — не было сна ни в одном глазу. И все мудрые мысли выветрились куда-то. Просто сидела пожилая женщина, сидела и смотрела, как спит её взрослый сын. Одну свечу она погасила, иначе не хватит до утра, но и оставшейся хватало с лихвой, чтобы видеть. Спи, Бориска, спи. Завтра у тебя будет трудный день…
Она уже смутно помнила, как переменила свечу. Когда небо за окном начало светлеть, медленно и неохотно, Мария легонько погладила сына по лицу.
— А? Что? — вскинулся Борис. — Фу-ты… Хорошо, что разбудила меня, мам…
— Что-то приснилось?
— Да уж… Приснилось мне, что татарский хаган я в Каракоруме, и всё вокруг меня ядом обмазано…
— Ну ты же покуда не хаган, — улыбнулась Мария. — Не пора тебе, сынок?
— И верно, пора! — Борис Василькович уже обувал сапоги, притопывая. — Дел по горло… Ты вот что… Может, мы того, на рождество к тебе приедем все сюда, и я и Глебка с татаркой своей. Внуки будут все в сборе. Ты как?
