— Иии-хи-хи-хи! — залился смехом Бату. Осадный мастер незаметно выдохнул. Пронесло… Опасная шутка прошла.
Мимо прошла новая волна монгольских воинов, шедших на штурм в непривычном для степняка пешем строю. Всё войско было разбито на девять волн, сменявших одна другую. Рязанцы же бились бессменно, вот уже пятые сутки.
К Бату-хану подскакал Джебе.
— Всё, мой Повелитель. Они выдохлись. Завтра утром, на рассвете, мы войдём в город, и ещё до заката коназ Ури будет брошен к твоим ногам, привязанный к палке, как степной волк.
— Кому ты поручишь начало последнего штурма? — прищурился Бату-хан.
Джебе помедлил с ответом. Конечно, первый ворвавшийся в город стяжает наибольшую славу и добычу. Но и ответ держать в случае чего…
— Я хотел сделать это сам, мой Повелитель.
Молодой монгол усмехнулся.
— Обидеть хочешь славного Бурундая? Нехорошо. Твоя слава уже с тобой, а он рвётся в бой, и нельзя лишать его такой возможности.
— Бурундаю я хотел поручить атаку со стороны реки, — мгновенно нашёлся Джебе.
— Позволь, я скажу, мой Бату. — проворчал доселе молчавший, как истукан, Сыбудай. — Вне всякого сомнения, Бурундай отважный и умелый багатур. Ему пора быть большим полководцем. Напрасно ты, славный Джебе-нойон, хочешь подставить его. Мы не урусы, мы должны думать прежде всего о пользе дела.
— Со смирением жду твоего бесценного совета, о мудрейший Сыбудай-багатур, — с иронией в голосе произнёс Джебе.
— Тогда так. Ты сам поведёшь войска отсюда, Бурундай же пусть атакует с той стороны. А со стороны реки я возьмусь сам, пожалуй. Если, конечно, мне позволит джихангир.
— Ну разумеется позволит, мой Сыбудай! — вновь засмеялся Бату-хан, и только тут обратил внимание на всё ещё стоявшего в почтительном полупоклоне китайца.
— Елю Цай, можешь отдыхать, и твои люди тоже. Жечь город больше не нужно. Свои машины разберёшь завтра. Золото тебе принесут.
— А-а-а-а!!!
Звуки доносились, как из бочки. Воевода Клыч уже не различал отдельных слов, не мог думать. Казалось, голова распухла так, что шлем снять возможно только с помощью кузнеца. Сколько дней и ночей он не спит? Не сейчас, потом, потом… Всё потом.
— А-а-а-а!!! Уррагх!!!
Клыч отбил вражий меч, коротко сунул клинок в мягкое, почти не соображая. Меч воеводы, казалось, жил отдельной жизнью, работая за хозяина, одеревеневшего от усталости и бессонницы. Всё-таки они прорвались… И со стороны Оки тоже… Потом, потом, не сейчас…
Не будет «потом». Всё кончится вот сегодня.
Улицы Рязани были похожи на муравейник, охваченный огнём. Только огонь дополнялся тут двуногими муравьями, свирепыми и беспощадными. Надо бы узнать наконец, что такое это ихнее «уррагх»…
— К детинцу отходить! Всем отходить! — как из бочки, услыхал воевода Клыч собственный голос. Да, надо отходить, иначе все полягут тут, на улицах Рязани… Бывшей Рязани…
— Князя убили! — раздался истошный вопль. И даже головы не повернуть, чтобы увидеть того, кто крикнул. Сразу трое поганых перед воеводой…
Раскормленная какая рожа у этого поганого, решетом не закроешь…
Страшный удар, в глазах полыхнуло багровым, и опустилась тьма. Всё… наконец отдохнём…
— Уррагх! — Хостоврул привычно добил здоровенного старого уруса, могучего, как медведь. Судя по доспехам, сотник или больше. Некогда разбираться, потом, потом… Надо прорваться в маленькую крепость на взгорке, наверняка там урусы запрятали большую казну…
— … Всё, княже. Здесь все, кто жив.
Князь Роман Ингваревич оглядел лица соратников, освещаемые отблесками зимнего заката, пробивавшегося сквозь окна-бойницы детинца. Снаружи доносились гортанные вопли поганых.
— Князя Юрия почему не вынесли с бою?
— Не можно было, княже. Никак.
Князь Роман заскрипел зубами.
— Сколько нас?
— Нисколько, княже.
Да, тоже верно. Несколько десятков бойцов, это уже всё равно что нисколько.
— Воеводу Клыча видел кто?
— Убит воевода. Все убиты.
На чёрных, осунувшихся лицах лихорадочно блестели воспалённые бессонницей глаза.
— Сейчас поганые на приступ пойдут, только лестницы подтащат. Примем последний бой, княже?
Роман Ингваревич яростно сверкнул глазами.
— Примем. Токмо не тут. Тут больше делать нечего. Все за мной! Уходим тайным лазом. Ермил, поджигай!
Белый скакун, брезгливо фыркая, переступал через трупы, на холёной шкуре тут и там виднелись пятна сажи, хлопья которой тучами носились в воздухе. Снег на улицах Рязани стаял от жара, и копыта чуть не по самые бабки проваливались в кровавую грязь.
— Мой Повелитель, вот! — к Бату-хану, сияя раскормленной рожей, пробился Хостоврул, высоко подняв перед собой голову, которую он держал за бороду. — Это князь Ури!
Некоторое время молодой монгол разглядывал отрубленную голову с рассечённым наискосок лицом.
— Хорошо, мой Хостоврул. Хвалю. Всё?
На толстой роже багатура отразилась растерянность.
— Прости, мой Повелитель… я думал…
— Никогда не занимайся тем, чего не умеешь, — поморщился Бату-хан. — Сейчас мне интересно, где этот князь Ури спрятал свою казну. Может быть, ты скажешь, Хостоврул, а? Об этом ты думал?
Хостоврул побледнел.
— Ладно, мой Хостоврул… — вздохнул Бату. — Чего с тебя взять? Иди.
Охранные нукеры расступились, и к Бату-хану подскакал Джебе.
— Город взят, Повелитель. Последние воины-урусы сгорели там, — полководец указал на полыхающий детинец.
— Совсем нет пленных? — удивлённо поднял брови Бату-хан.
— Почему совсем? Девок немало взяли, ещё кой-кого…
— Покажи мне их.
— Да, мой Повелитель.
На рыночной площади Рязани толпа оборванных, исхлёстанных нагайками людей — почти сплошь бабы и девки — затихла при приближении процессии. Не сходя с коня, Бату-хан рассматривал добычу.
— И это всё?
— Всё, Повелитель.
— Пропустите! Я сам, сам!
Двое нукеров подтащили и бросили в снег какого-то растрёпанного уруса.
— Здрав будь, о Повелитель, величайший Бату-хан! Я шёл к тебе, чтобы сообщить важную новость…
— А, Путята… — узнал человека Бату-хан. — Пусть говорит.
Толмач-араб, доселе державшийся незаметно позади, выступил из тени и заговорил, переводя. Пленные прислушивались к непривычному говору.
— Князь Роман с остатними воинами не сгорели в той крепости, — указал на горящий детинец предатель. — Он ушёл через подземный лаз.
