Чувствовался подъем, праздник, что ли, какой-то. Из кухни пахло не треской и не молоком, а чем-то вкусным, аппетитным, жареным мясом как будто… Жена Краснухина была озабочена не как в прошлый раз, а оживленно, как хозяйка, ждущая гостей.
— Я сегодня при деньгах, — сказал Краснухин кому-то по телефону, — давай подгребай.
Из дальнейшего разговора я понял, что Краснухин выполнил срочный заказ, оформил, проиллюстрировал книгу в издательстве и по этому поводу созывает гостей.
В общем, пришла удача, особенно ощутимая в доме, где удачи бывают не часто.
И я был этому рад — должны же быть удачи и у непризнанного художника, черт побери!
Несколько минут Краснухин не сводил с Кости своих громадных глазищ. На меня он так не смотрел ни в прошлый раз, ни в позапрошлый, а на Костю смотрел особенно, я бы сказал — потрясенно: понял, кого я привел с собой. Самое правильное — оставить их вдвоем. Я встал.
— Пойду, пожалуй, а ты, Костя, посиди.
Недоуменный взгляд Кости показал, что он не оценил моего дипломатического хода.
Тогда я сказал Краснухину:
— Евгений Алексеевич, это мой товарищ, Костя. Вы не расскажете ему о профессоре Мавродаки?
Краснухин еще раз посмотрел на Костю, повращал глазами, потом долго рылся в бумагах, развязывал и завязывал тесемки на папках, перебирал карточки и рисунки и наконец нашел то, что искал, — большую групповую фотографию.
— Наш выпуск.
Тонко очиненным карандашом он показал на небольшого черненького, улыбающегося человека в центре группы. Это был Мавродаки… И я поразился его сходству с Костей.
Костя так и впился глазами в фотографию.
Я не хотел ему мешать и отошел в сторону, рассматривая висящие на стене гипсовые слепки рук.
Краснухин тоже делал вид, что не обращает внимания на Костю, ходил по мастерской, чего-то перебирал, переставлял, выходил на кухню, разговаривал с женой, снова возвращался. Было видно, что он не умеет не работать, не привык отдыхать, не привык к темно-синему костюму, неважно чувствует себя в белой рубашке и галстуке.
— Вы можете мне ее дать? — спросил Костя про фотографию.
— Насовсем — нет, переснять — пожалуйста.
— Это Владимир Николаевич? — спросил вдруг Костя.
Краснухин наклонился к фотографии.
— Да, по-видимому… Он был тогда в аспирантуре.
Это новость! Веэн еще в то время лично знал Мавродаки. Почему же он ничего мне об этом не сказал?
— Вам не знакома такая фамилия — Максимов? — спросил я.
— Кто такой Максимов?
— Критик, наверно.
— Держусь от них подальше.
— Говорят, Владимир Николаевич прокатился по вашему адресу?
— Было дело.
— А что он писал?
— Тебя это интересует?
— Интересует.
Он кивнул на лежащую в углу кучу журналов:
— Поищи третий номер за прошлый год.
Найти журнал тоже оказалось не так просто. Я поразился беспечности Краснухина. О нем написана статья, а он ее засунул сам не знает куда.
Я нашел журнал не в той куче бумаг, которую показал мне Краснухин, а совсем в другом углу, за токарным станком.
В статье было написано, что творчество Краснухина не самостоятельно и не находится в главном русле. Потом следовала фраза: «Искусство принадлежит тому, кто несет его народу». Правильная мысль! Но ведь мне Веэн говорил другое: «Искусство принадлежит тому, кто его любит, понимает и отстаивает». Как-то раз он даже сказал: «Приходя на выставку, я чувствую себя обокраденным». Он хочет, чтобы искусство принадлежало ему одному, хочет набить им свои шкафы и полки. Дело даже не в том, что он думает одно, а пишет другое. Веэн прохвост, это мне известно. Дело в том, что в статье Максимова тоже трактовался этот вопрос. Я разыскал это место, вот оно: «Искусство не принадлежит тому, кто им занимается. Оно прежде всего орудие…» Мысли разные, но высказывал их один человек, это ясно, один и тот же беспринципный человек. В статье Максимова было больше ругательств, в статье Веэна — меньше, но писал их один человек, это точно.
— Вы дадите мне на пару дней журнал? — спросил я.
— Гм… А с чем я останусь?.. Впрочем, только верни…
Поразительный человек! Ни в чем не может отказать.
— Через два дня журнал будет у вас.
Краснухин достал из шкафа нэцкэ — круглую лакированную пуговицу с изображением цветка на высоком, тонком стебле. Цветок тянулся к солнцу, прекрасный, молодой, гибкий, излучающий радость и торжество жизни. Кругом был мир и зелень, за горизонтом пылало солнце, а цветок стоял один, гордый, сильный, чуть наклоненный в своем стремительном порыве.
Несколько минут Краснухин молча любовался пуговицей, потом сказал:
— Что прекрасно в этой нэцкэ? Прекрасно доброе чувство, которое двигало ее создателем, сознание, что и сотни лет назад люди радовались прекрасному и доброму. Я бы так и оценивал произведения искусства: по степени доброго чувства, которое они вызывают.
— Это верно, — заметил я. — Еще Пушкин сказал: «Чувства добрые я лирой пробуждал…»
Краснухин повращал на меня глазами, но ничего не ответил. А чего отвечать? Лучше Пушкина не скажешь!
Краснухин положил нэцкэ в коробочку и протянул Косте:
— Возьми, это из коллекции твоего отца.
26
Мы вышли с Костей от Краснухина.
— Краснухин — человек, — сказал я.
Костя молчал.
— А Веэн написал про него подлую статью, — продолжал я.
Костя молчал.
— Хороший человек не напишет подлую статью, — заключил я.
Костя молчал.
— Ты знаешь, как умер твой отец?
Его лицо потемнело.
— Знаю.
— А почему он это сделал, знаешь?
— Моя мать ушла к другому человеку.
— Кто тебе сказал?
— Это не имеет значения.
— Тот, кто тебе это сказал, — лгун и обманщик.
— Молчи, ты ничего не знаешь!
— Ты молчи! Я знаю больше тебя, сейчас ты в этом убедишься. Давай присядем.
Мы присели на скамейку. Я протянул Косте статью Максимова. Он прочитал ее. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Сильный парень, ничего не скажешь.
— Тебе все ясно? — спросил я.
— Зачем они скрывали от меня? — проговорил Костя.
— Как ты можешь это говорить! Ты не знаешь всех обстоятельств, ты ни разу не говорил с матерью. Как ты можешь ее осуждать! Ты вообще не можешь ее осуждать — она тебе мать.
