– Мне просто интересно, вот и все. Мне нравишься ты, нравится Тэйлор, мне кажется, вы друг другу подходите. Ну и я люблю слушать истории про любовь.
Черты ее лица смягчились, и она уже не метала в меня убийственные взгляды.
– Мы вместе с его последнего года учебы в школе.
– Совратительница малолетних!
– Эй, это он меня совратил, а не я его.
– Я уверен, что он действовал медленно и осторожно.
– Да, – засмеялась Ханна. – Когда я поняла, что он испытывает ко мне интерес, мне пришлось самой подталкивать его в нужном направлении. Но мне это нравилось. Парни, которые у меня были до него, все были типичными южанами, и их надолго не хватало. Тэйлор совсем другой. Несмотря на рост, он самый настоящий джентльмен. А они сейчас относятся к вымирающим видам, Уинтер. Мне достался последний экземпляр.
Мы дошли до конца тропинки, которая вела по чистенькому садику к ступенькам крыльца. Ханна закрыла меня от любопытных глаз, пока я вскрывал замок. Через двадцать секунд я открыл дверь ровно настолько, чтобы мы могли проникнуть внутрь. Ханна осторожно закрыла дверь. Через окна светило солнце, оставляя на деревянном полу острые белые углы.
– Как вы познакомились?
– Столкнулись лбами в городе как-то. Он сказал, что у меня красивые волосы. Я накинулась на него, сказала, что он саркастичный и тупой шовинист и деревенщина. Он чуть сквозь землю не провалился. И тут я поняла, что он говорил искренне, и мне уже самой захотелось провалиться сквозь землю. Я, вместо извинения, предложила угостить его кофе.
– А он предпочел пепси.
– Да, он пил пепси, – засмеялась Ханна. – Мы начали разговаривать и очнулись только через четыре часа. Выяснилось, что он далеко не тупая деревенщина.
– Это точно.
– Мы провели вместе все то лето. Виделись каждый день. Я работала в гостинице, но мама тогда была еще жива, и у меня было много свободного времени. Я тогда только что вернулась в город после годичного путешествия и убивала время перед университетом.
– Вы учились в одном универе с Тэйлором?
– Да, у меня получилось перевестись к нему, чтобы мы были вместе.
– А потом заболела твоя мама.
Ханна вздохнула и сразу как-то постарела. Так отражаются на нас тяжелые переживания. Иногда, когда я смотрел в зеркало, то видел у себя такой же взгляд.
– Тэйлор уехал в университет, а я осталась заботиться о маме. Он сказал, что будет верен мне, но я не поверила. Он обещал, но я знала, что такого просто не бывает. Ведь учеба – это бесконечные вечеринки, искушения, особенно для спортсменов, а он был звездой. Он даже опустился на колено и сделал мне предложение по всем правилам, но я ему сказала, что все это просто смешно.
– И он оказался верным, да?
Ханна кивнула, потом улыбнулась, а потом рассмеялась. У нее был теплый смех женщины, которая любит своего мужчину и сделает для него все, жизнь отдаст, если нужно. Это не та романтическая любовь, которую показывают в фильмах, или рациональная любовь Сэма и Барбары Гэллоуэй, это было настоящее чувство. В горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии.
– Да, он был верен. Он хороший, Уинтер. Слишком хороший для меня.
– Ты недооцениваешь себя. Ему нужна ты точно так же, как тебе нужен он.
– А вам кто нужен?
– Дело не в этом, – рассмеялся я.
– А в чем?
– Кто меня сможет вытерпеть?
Я снова засмеялся, но Ханна была серьезной. Она смотрела на меня с выражением лица, в котором была жалость и грусть. Казалось, она видит меня насквозь, видит мои желания. Прежде чем она успела вымолвить слово, я опередил ее и сказал:
– Я хочу знать, что скрывал ото всех Дэн Чоут.
– Откуда вы знаете, что он что-то скрывал?
– Потому что мы все что-то скрываем – ты, я, все.
– А вы что скрываете, Уинтер?
Ханна не сводила с меня глаз, и тишина с каждой секундой становилась все более напряженной. Она не просто ждала ответа, она его требовала. Я подумал о том чувстве вины, которое пронзило меня вчера, когда она в шутку сказала, что сочла меня серийным убийцей. Потом я вспомнил отца, как он лежал привязанный к тюремной каталке и как убил меня последними своими словами.
Она все еще смотрела. Я все еще молчал.
– Дэн Чоут что-то скрывал, – наконец сказал я. – Надо понять что.
47
Мы начали с нижнего этажа. Ханна взяла на себя кухню, а я проверял гостиную. Мне было слышно, как она открывает шкафы в соседней комнате. Она старалась производить как можно меньше шума, но в кухне это непросто, потому что кругом металл.
В гостиной ничего не изменилось с того момента, как умерла мать Чоута. Везде были цветастые рисунки – калейдоскоп розового, фиолетового, желтого и зеленого, от которого у любого через полчаса заболит голова. В книжном шкафу стояли сотни ярко окрашенных фарфоровых статуэток животных и людей. Книг в нем не было, как и места для них. Я провел пальцем по одной из полок – ни одной пылинки.
Одна книга здесь все же была – большая потрепанная Библия лежала на журнальном столике, до которого можно было дотянуться, сидя в единственном в этой комнате кресле. Она была в черной потрескавшейся кожаной обложке, которая за долгие годы стала темно-зеленой. Золотой лепесток давно стерся, вокруг букв были черные тени. Этой Библии могло быть и сто лет, и даже двести. Она могла быть семейной реликвией, передаваемой из поколения в поколение.
На одной стене висела репродукция «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. На второй – большое распятие. Телевизора не было, зато было радио – увесистое, из шестидесятых годов. Я включил его, и тут же баптистский проповедник веселым крикливым голосом весьма требовательно спросил, впустил ли я уже Иисуса в свое сердце. Я тут же выключил радио.
Одно изменение в комнате после смерти матери Чоут все же сделал. Он нашел художника, который нарисовал ее портрет. Результат оказался почти таким же ужасным, как и цветастые шторы. Картина висела над диваном и была расположена прямо напротив кресла.
Учитывая размеры всей комнаты, портрет был поистине огромным: метр двадцать на метр. И изображение не могло вызвать никакой симпатии. Мать Чоута смотрела на мир так же сурово, как самые строгие ветхозаветные пророки. Я уже ощущал запах огня и серы.
Скорее всего, этот портрет заказал Чоут. Другого варианта просто не было. Обычно, если ты заказываешь портрет, ты просишь, чтобы тот, кого рисуют, выглядел хорошо – лет на двадцать моложе, без морщин и прочих несовершенств. Кто в здравом уме будет тратить деньги на что-то подобное?
Можно было предположить, что именно такой Чоут запомнил свою мать, а это многое объясняло. Она, конечно, не хотела бы, чтобы ее запомнили такой. Никто бы не захотел.
