— Насколько помню, мы об этом уже говорили, — сказал Кольцов. — Вы назвали тогда Красильникова.
— Не возражаете?
— Наоборот. Я давно его знаю и всячески рекомендую. Неторопливый, вдумчивый.
— На этом и решим. Я тоже, как и вы, боюсь молодых, быстрых, решительных и смелых. Пусть подрастают, набираются опыта.
Помолчали. С хрустом ломали сухие бублики, грели руки об остывающие стаканы.
— Когда? — спросил Кольцов.
— Мне сообщили, что болгары скоро будут в Одессе. Стало быть, дня через три-четыре Красильников вместе с попом должен быть в Одессе, — Дзержинский, не донеся стакан до рта, вдруг поставил его на столик, поднял вопрошающий взгляд на Кольцова: — Прошлый раз, когда я назвал вам кандидатуру Красильникова, мне показалось, вы отнеслись к этой идее неодобрительно. Или я ошибся?
— Нет, не ошиблись. Слишком много ему за жизнь досталось. Дети выросли. Трое. А он их почти и не видел.
— Почему же вы изменили свой взгляд?
— Многих перебрал в голове, а никого лучше Красильникова не вспомнил.
— А может, еще подумаем? — спросил Дзержинский. — День-два у нас пока есть. Я ведь понимаю вас. Ваш старый товарищ. Всю войну вместе прошли. Выжили. Трое детей — не последний аргумент. Ведь случись что: погибнет, вы себе этого не простите.
— Давайте больше не будем об этом, — нахмурился Кольцов. — Вы все правильно понимаете. Он, конечно, тоже может погибнуть. Но уж дешево свою жизнь не отдаст. И все же я надеюсь, что смерть обойдет его стороной. Потому и согласился.
Они долго сидели молча
Кончился керосин в большой лампе. Герсон внес подсвечник с несколькими весело горящими свечами.
— И чтоб закончить этот разговор. — вдруг решительно сказал Дзержинский. — Война еще тлеет. И люди попрежнему гибнут. И всех их жалко. Но мы не можем не рисковать. Вынуждены. Иначе погубим то дело, которое добыли, в том числе и миллионами смертей.
Следующие сутки ушли на сборы. Кольцов с полудня просидел в типографии. Долго что-то не ладилось. Но в конце концов далеко за полночь листовки были отпечатаны.
Бушкину как знатоку театральных перевоплощений было поручено экипировать Красильникова под подстарковатого дядьку-крестьянина.
Из растолстевшей от подарков торбы Ивана Игнатьевича Бушкин извлек всю старую его одежду, ту самую, в которой тот прибыл недавно в Одессу.
Переодевая Красильникова в поношенные домотканые одежды, Бушкин откровенно радовался и даже немного завидовал Красильникову, которому предстояло выступить в таком грандиозном спектакле. А когда стал надевать на его ноги постолы, откровенно расхохотался.
— Ты, Алексеевич, мог бы самого графа Льва Николаевича Толстого в синематографе сыграть. Ну, просто не отличишь. Только бы бороду отрастил для полного сходства.
Красильников пообещал больше до возвращения из Турции не бриться.
Даже Иван Игнатьевич, придирчиво оглядев принаряженного в его старье Красильникова, сдержанно улыбнулся и похвалил:
— У нас в селе… ета… дед Ерофей пастушит. Тожа так-то глядится.
А через три дня Герсон сообщил Кольцову, что получено сообщение от Деремешко: болгарские товарищи скоро будут в Одессе.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
По пятницам правоверные мусульмане не работают. Этот день они целиком посвящают молитвам. Торговать в этот день запрещает Коран. Этот порядок действует во всей Турции, кроме разве что Галлиполи.
С тех самых пор, как на полуострове французы поселили русских солдат, в жизни местных жителей произошли некоторые перемены, главным образом, в их извечном укладе.
По пятницам на Центральной площади городка стал собираться большой базар, куда съезжались жители окрестных сел. Они везли сюда все, что имело хоть какую-то цену. Особым спросом пользовались продукты питания. Здесь можно было купить картофель и лук, мясо и муку, фрукты, мед, различные восточные сладости, сушеные душистые травы и специи.
А какие здесь выстраивались рыбные ряды! Выловленная всего лишь несколько часов назад рыба и всякая морская живность еще билась и трепыхалась в лотках, переливалась на солнце всеми цветами, но главным образом серебром и золотом.
Небольшой, сонный по будним дням, городок Галлиполи по пятницам становился шумным и многолюдным, и приобретал слегка праздничный вид. В пестрой толпе торговцев, покупателей и просто ротозеев мелькали темнолицые зуавы и французские офицеры в одинаковых песочного цвета одеждах.
Русские солдаты появлялись здесь довольно поздно, после утреннего построения. Поначалу, едва ли не на рассвете, здесь бродили всего лишь несколько человек, которых в виде поощрения офицеры отпускали в увольнение. Самовольщиков строго наказывали.
Но с каждым базарным днем русских солдат становилось все больше. Они тайно уходили сюда из лагеря не ради веселых приключений, а всего лишь для того, чтобы хоть чем-то отовариться и что-то принести к обеду товарищам: десяток картофелин, пшеничную лепешку или пару рыбешек.
В базарной толпе звучала турецкая, румынская, греческая, болгарская, французская и, наряду с русской, почти забытая в России, но, словно расконсервированная здесь, стародавняя русская речь. Степенные бородатые мужики в стеганых домотканых бешметах и кафтанах, стоя в телегах, груженных свежей рыбой, переговариваясь между собой, делились свежими новостями:
— Як живете-можете, некрасовцы?
— А пошто нам? Живем, хлеб жуем, табак не пьем и в ус не дуем!
— Чутка была, ваший дьякон Иван Игнатьич в Москву подалси-от?
— Слава те Господи, возвернувся. Токмо, подався ен в Москву Иваном Игнатичем, а возвернувся отцом Иоанном. Гумагу свяченую од самого патриарха Тихона привез. И чеботы хромовы, одежку шелкову, хрест золоченный.
— Ну, и як ен? Подступный?
— А як узнаш. Доньдеже требы не правил. А так чудеса про Рассею баить. Царя, сказыват, в Рассее скинули.
— Как жа енто без царя? Хучь бы для порядку. Коню, и то кучер нужон. А Рассея — во-она кака! Без царя не обойдется. Хучь какой, хучь самый плохонькой царишко, а нужон!
— Бяда, бяда! Як же ж мы двести годов без царя живем?
— А султан? Той же самый царь, токмо шо турок.
— Я султану не молюсь. И без царя доньдеже обходився. Я почитай двести годов сам себе царь.
— Пуста твоя башка. И слова твои — глупство!
— Спасибочки! Встренулись.
Бородатые парни в длиннополых армяках и замысловатых картузах время от времени подходили к своим возам, зачерпывали бадейками рыбу и несли к весам, а там румянолицые молодицы в расшитых овчинных тулупах и шерстяных приталенных свитках отвешивали ее покупателям, принимали деньги. С турками говорили по-турецки, с болгарами — на болгарском, с греками — по-гречески.
