Груббер сбивало автомобилем. И сбивало, и сбивало.
После четвертого раза Груббер выглядела уже совсем помято. Платье все-таки разорвалось, в волосах торчали сучки и палки, рука у Груббер безвольно повисла вдоль корпуса и покачивалась при ходьбе.
Я подумал, что если ее сейчас сшибет в пятый раз, она откажется от всего этого, я бы, во всяком случае, отказался: какой интерес – ты стоишь, а тебя давят? Спасать должны, а они давят.
Но в пятый раз Груббер уже не сшибло, потому что сшибло самого Беловоблова. Он выскочил на дорогу, вытолкнул из-под колес Груббер и замер, как статуя с острова Пасхи. Машина срубила Беловоблова, но поскольку он был тяжелее Груббер, его не отбросило в овраг, а подмяло под бампер, затянуло под днище и, к моему к.б. удовольствию, хорошенько переехало, с приятным уху треском и хрустом.
Костромина тоже хмыкнула и спросила:
– А ты бы так смог?
– Что? – не понял я. – Чтобы меня переехало?
– Да нет, спасти. С риском, чтобы это тебя переехало.
– С чего это я должен Груббер спасать? Я ее как-то раз просил по литературе сочинение за меня написать, так она отказала. А я за нее должен под машину кидаться? Пусть Беловоблов кидается.
– Молчи, Поленов, ты безнадежен, – остановила Костромина. – Смотри, опять едут. Хорошее качество, ты бы такое развивал.
Беловоблов действительно не сдавался. Выбрался из-под грузовика, вправил сломанную руку, отряхнулся и взялся снова устанавливать Груббер на проезжей части, если раньше она располагалась практически по центру, теперь он сместил ее на правую полосу, поближе к кустам.
– Ты неправильно все делаешь, Беловоблов, – крикнула Костромина. – Ты что же думаешь, она будет вот так стоять посреди дороги и дожидаться, пока ее не переедет твоя колымага? Она не Груббер, она человек. Человек побежит.
– Попрошу не вмешиваться, – ответил Беловоблов. – Костромина, ты иди отсюда, не твое это дело.
Я немного подумал, почувствовал к.б. гнев, но Костромина поймала меня за плечо.
Беловоблов продолжал свои упражнения, впрочем, критику он, кажется, воспринял – теперь Груббер не стояла стоймя, а шагала. Пусть небыстро, но все равно сразу же возникли трудности – Кружкин по ней грузовиком не попадал. Сначала он проехал мимо, затем задавил Беловоблова, потом не справился с управлением и зарулил в овраг.
– Я не могу на это смотреть, – сказала Костромина. – Даже моим нервам есть пределы. Это тупик, ты же видишь. Мы ничего не можем… Пойдем лучше на кувшинки полюбуемся, а то эти дураки их в тумане растопчут все.
– Они неправильно делают, – сказал я. – Кружкин должен помедленнее ехать, а Груббер сама должна на грузовик кидаться, тогда и совпадут. А так нет.
Костромина меня похвалила за творческий подход. Мы пошли дальше, а Беловоблов, Кружкин и Груббер все еще упорствовали в заблуждениях, я оглянулся и вполне в этом убедился. Груббер все так же обреченно выходила на дорогу, Кружкин старательно давил ее грузовиком, Беловоблов спасал. Иногда спасал, иногда не спасал. А иногда Кружкин его давил. По-разному. В целом понятно было, что любовь – дело непростое, с первого раза у многих не получается, плющит многих. Впрочем, тут, может, и грузовик виноват – старый уж очень. Надо было Беловоблову найти что-нибудь поновее, глядишь, дело бы и пошло.
Одним словом, они там давились, а мы с Костроминой спустились в овраг, в туман, в теплый воздух, двинулись вдоль ручья Безымянного. Пахло, как говорят, вареными яйцами – в овраге били сероводородные родники, тоже горячие, а один даже целебный. Команду «Труп старушки» видно не было, все разбрелись и исчезли, потерявшись в кустах, провалившись в норы.
Я сорвал кувшинку, она немедленно осыпалась желтыми каплями, Костромина сказала, что кувшинки рвать нельзя – они от этого погибают и делаются ненастоящими.
Мы брели во влажном тумане, останавливались возле сероводородных родников, к.б. любовались кувшинками, пили воду. По вкусу вода была совершенно обычная, пахла же, конечно, пикантно. Выбрели к Старому мосту, поднялись.
С моста отлично просматривалась школа и наши одноклассники. Грузовик, кажется, уже дымился.
– Вот видишь, – сказала Костромина, – как Беловоблов старается. А ты?
– А что я? Ты же всем руководишь, а я только выполняю. Ты что-нибудь придумала?
– Нет пока. А ты что думал – все сразу тебе придумается?! Ах, Поленов, это все сложно. Человеком сложно оставаться, это работа, труд. Вот ты сам хоть что-то придумал, чтобы приблизиться к Свете?
Я, конечно, ничего не придумал, но вдруг вспомнил про один старый фильм, смотрел его еще давно. Про испанцев. Они там все с саблями прыгали, а в промежутке песни пели. Как раз под окнами своих возлюбленных. Я вспомнил это и сказал:
– Придумал. Песню спою.
– Какую еще песню?
– Ночную. Которую под окнами поют.
– Это называется серенада, – уточнила Костромина. – То есть грустная сумеречная песня. А что, мне эта идея нравится. Ты петь-то хоть умеешь? Конечно же, не умеешь, что я спрашиваю.
– Нет, – признался я. – Не умею.
– Грустно-печально. Впрочем, ничего, у меня есть компьютер…
– У тебя компьютер?! – к.б. удивился я.
Костромина промолчала. У нее дядя, кажется, подводник, изучает затопленные человеческие города, а подводникам из-за сложности работы льготы разные положены. Вроде компьютеров, электрических швейных машинок, видеопроигрывателей разных. Вот дядя Костроминой все и переправляет.
– Компьютер есть, но он так быстро не поможет, – сказала Костромина. – Петь нужно срочно. Надо думать, что делать. Сегодня же ночью пойдешь к дому…
– К какому дому? – не понял я.
– Поленов. Ты обещал меня слушаться, а сам не слушаешься.
– Извини. Просто слишком много впечатлений. Этот грузовик меня заставил… Больше не буду не слушаться. К какому дому идти-то?
– К человеческому, к какому. Все по тридцать раз повторять приходится.
– Не сердись.
Человеческих домов у нас в городе несколько. Периодически люди приезжают в город по разным делам, ну или в просветительских целях, всегда останавливаются в определенных домах. Один на Набережной, другой на Болотной, возле Ледяного пруда, третий на Соленом холме.
– Обойдешь все три, – сказала Костромина. – Хотя…
Она сделала вид, что к.б. задумалась.
– Нет, все три можешь не обходить, иди на холм.
– Почему на холм именно?
– Там ремонт недавно сделали, – логически рассудила Костромина. – Так что Света будет жить, скорее всего, там. Пойдешь, значит, на Соленый холм и будешь петь протяжные песни. А до ночи… До ночи думай о любви, – велела мне Костромина.
– Как о ней думать-то?
