– Не знаю. Может… Может, он пришел сюда…
Я не дурак, я понял, зачем он сюда заявился, но решил к.б. пошутить, чтобы разрядить обстановку юмором.
– Может, он сюда на барабане приехал поиграть? – предположил я.
– Может, – к.б. согласилась Костромина. – Все в этом мире может быть. Хотя вообще-то я раньше не слышала, чтобы Беловоблов играл на барабанах. И вообще, мне почему-то кажется, что музыка как таковая здесь ни при чем.
– А что при чем?
– Я думаю, он тоже решил исполнить серенаду для Светы.
– На барабане?
– Ага, вряд ли он их просто так принес. Серая личность, что с него возьмешь, – поморщилась Костромина. – Серенада должна быть лирической, а какая лирика с барабаном?
– А может… Может, это лирический барабан? – предположил я. – Ты же не знаешь – вдруг такие бывают?
Действительно. В музыке мы плохо разбираемся, вдруг Беловоблов нашел где-нибудь лирический барабан? Может, у него предки барабанщики.
– Посмотрим. – Костромина уперла руки в бока. – Сейчас Беловоблов заиграет, и все станет ясно.
Беловоблов расположил барабаны, соединил их с трубками, со стульчиком, собрал барабанную установку. Довольно неловко, но собрал, почти ничего не погнул и не сломал, наверное, уже давно тренировался.
Беловоблов поднял палочки, посмотрел на них с недоумением, затем стукнул. Звук получился звонкий и какой-то мрачный. Я совсем ничего не понимаю в лирической музыке, но мне показалось, что такой музыкой можно отпугивать галок от посевов, под такую музыку неплохо хоронить, предаваться отчаянью, рвать на себе волосы, кусать локти. Но к лирике она имеет вполне себе далекое отношение.
– Бездарность, – громко и с презрением сказала Костромина.
Но Беловоблова это совсем не смутило, Беловоблов бумкал еще и еще, сильней и сильней, бум-бум-бум. Звук каким-то образом вступал в контакт с дождем, капли рассыпались в туман, воздух ощутимо вибрировал, я ощущал это недавно сточенными зубами и немного глазами.
Бум-бум-бум, над головой барабанщика собралась небольшая туча то ли дождя, то ли тумана. Не переставая стучать по барабану одной палочкой, Беловоблов зажег фонарик, и тучка засветилась мрачной ночной радугой.
– Ах ты… – скрипнула зубами Костромина. – Красиво…
Действительно. Звук, цвет, все это, наверное, весьма неплохо сочеталось с крыльцом и с балконом. Наверное, это можно вполне было бы назвать серенадой. Маленькой ночной музыкой, ласкающей ухо любимых.
– Могу поспорить, это не он придумал, – сказал я. – Это все Груббер. Слышь, она, по случаю, это… тоже в какой-нибудь соулбилдинг не записана? У нас в городе точно только одна секция.
– Эта дура? Да она даже не может…
Костромина замолчала.
– Не думала об этом, вообще-то. Но у нас действительно только один кружок…
– Может, она сама по себе, а? – сказал я. – В индивидуальном порядке? Где-то потихонечку душу качает и качает, никому не говорит. На самом деле ведь красиво.
Беловоблов сделал еще что-то с фонариком, и в облаке заиграли искры, точно в нем собиралась небольшая такая гроза. Придумано было здорово, тут не отнимешь. Когда Беловоблов начинал стучать по барабанам быстрее и сильнее, облако поднималось выше, и Беловоблов ударял еще сильнее, отчего из облака просыпались искры и били маленькие синие молнии. А когда он стучал как-то по-другому, глуше и медленнее, облако опускалось и висело прямо на голове у Беловоблова, как большая мохнатая шапка.
– Фокусы, – скептически произнесла Костромина. – Фокусы, точно. Престидижитация самого низкого пошиба. Это не имеет ничего общего с настоящим искусством.
Но как-то не совсем уверенно она мне это сказала.
– Ну-ка, давай ты, – невесело велела мне Костромина. – Приведи музыку в исполнение.
Струн на контрабасе оказалось совсем немного, три всего, впрочем, может, так оно и полагалось, не знаю. Я обнял контрабас поплотнее и заиграл. Одной рукой зажимал лады, другой дергал за жесткие и неподатливые струны. Звук мне нравился, он получался по-настоящему бархатный, округлый, мягкий, от этого звука мне представлялось, что у меня под руками начал мурчать толстый счастливый и сытый кот. Даже на ощупь это было, наверное, похоже, хотя на самом деле я не знал, какой на ощупь кот, я его только в зоопарке видел, да и то издали.
Кот котом, а мелодия у меня никакая не складывалась, как я ни старался. Получалось, честно говоря, унылое бреньканье и треньканье и скрежет предательски отросших ногтей по металлу и дереву. И все это никак не складывалось в мелодию, хоть немного, хоть чуточку стройную. Хаос.
У Беловоблова получалось гораздо лучше. И это его шоу, и вода, и туча, и электрический свет, и молнии – все это выглядело здорово и мощно. Наверное, если бы Света увидела это со стороны, то ей бы понравилось. И Беловоблов получил бы передо мной преимущество в битве за ее сердце.
Я попробовал играть на контрабасе громче и пронзительнее, но эффекта это не сделало. Если получалось громче, то из голоса контрабаса исчезала та самая приятная округлость, он становился каким-то треугольным, и вообще получалось какое-то дребезжание, совсем не способствующее романтике. Похоже на дребезжащие и ржавые консервные банки.
Беловоблов, впрочем, легко перекрывал мои старания своим грохотом.
Так мы и играли, дзынь-дзынь, бамц-бумц, и достаточно долго и бессмысленно, и так же бессмысленно не прекращался дождь, а Костромина стояла рядом и скрежетала зубами.
Потом у меня весьма кстати лопнула самая толстая и, видимо, самая главная струна. С указательного пальца лихо сорвало кусок мяса, но я почти не заметил. Без этой струны контрабас стал повизгивать, полязгивать и вообще вести себя несерьезно, как большая балалайка. Беловоблов окончательно вырвался вперед. К тому же барабан у него был явно хитрый, водонепроницаемый и так далее, а у меня контрабас, наоборот, со влагобоязнью, он уже не только дребезжал – хрипел, сморкался и хрюкал.
И вторая струна скоро лопнула – я же не скрипач, у меня пальцы совсем не музыкальные, совсем наоборот. На половине струн игралось вовсе плохо, я заметил, как Беловоблов победоносно улыбается, он видел, что у меня ничего не получается. Слышал, как Костромина зубами щелкает, как мурена, я где-то читал, что пойманная мурена здорово зубами гремит. Одним словом, контрабас явно проигрывал барабану, по всем фронтам, и, сколько я ни пробовал компенсировать это страстью, не получалось ничего.
В конце концов, я немного перебрал с силой, случайно совершенно, как всегда, так что в результате струна осталась совсем одна-одинешенька, в тоске и в печали.
На это Костромина сказала:
– Играй на одной. Когда у Страдивари
[1]
недруги порвали все струны на его контрабасе, то он играл вообще без струн.
