– А вы тут что? – спросил Беловоблов. – Гуляете?
– Гуляем, – ответил я. – Погода отличная. Зима.
– Зима.
– Зима. Слушай, Беловоблов, ты коньки не заточишь?
– Заточу. А зачем тебе коньки?
– Как зачем? Кататься буду. Со Светой. Все люди обожают на коньках, ты разве не знал? Если и дальше такие морозы будут, река встанет. И мы со Светой пойдем кататься. Вот и Костромина тоже, она умеет.
Тогда Беловоблов сказал. Совершенно равнодушным и пустым голосом, так у нас говорят почти все.
– Она не приедет.
– Что? – не услышал я.
– Не приедет. Света. Я Ингу Сестрогоньевну встретил. Заболела. Света. Кажется, грипп.
Больше он ничего не сказал, пошагал прочь. Гордо держа понурую голову.
Стало еще холоднее, с далекого океана прорвался циклон, неожиданно, спутники проворонили, мало их у нас. Спутники проворонили, а реакторы не справились, их давно пора на профилактику.
И мелкий дождь превратился в колючий снег, сыпавшийся с неба острой манной крупой. Как там, наверху, на телебашне.
Снег.
Некоторое время шагали по улицам, я потерялся и долго не мог понять, где мы. Кострома вдруг взяла меня за руку и не отпускала, и мы запутались в улицах окончательно, начался бульвар со скамейками, фонарями, урнами в виде чугунных пингвинов, а вокруг рябины, наверное, это была Рябиновая аллея.
Кострома резко остановилась и опустилась на ближайшую скамейку. И тут же рябина стряхнула снег, и Кострома стала белой и незнакомой. Она замерла, не шевелилась и скоро стала сама похожа на пингвина. Почти не дышала, то есть дышала, но редко, наверное, раз в пять минут, пар не вылетал, и Костромина выглядела остекленевшей. Я смотрел, а потом не выдержал и сел рядом.
Очень быстро нас засыпало.
И мы сидели довольно долго. Чувство мира, и без того примороженное, растворилось, сначала я еще слышал холод и щекотание снежинок по коже, и сердца повисших на ветвях снегирей, птиц, которые обычно не прилетали, гудки городских заводов, самолет, пролетевший где-то высоко, но потом все отступило. Кажется, я уснул. Мы редко спим и почти всегда вполглаза, особенности вампирского мозга, ничего не поделаешь. Но сейчас я уснул. Выключился.
Не знаю, на сколько, если судить по снегу, то надолго. Открыв глаза, я обнаружил возле ног сугробики. Гробики-сугробики. Погода испортилась. А может, наоборот, улучшилась, зима всегда лучше осени. Только неожиданно.
Дикую мы, наверное, представляли картину. Если бы проходил человек, если бы он увидел нас, то наверняка подумал бы, что мы умерли.
Оба.
Но вокруг не было никого, кто бы мог это оценить. Снегири рассуждали о зиме, по аллеям с морозным скрипом брели обледеневшие сомнамбулы и никого больше. Если бы проходил человек…
Впрочем, так оно и было.
Мы умерли.
Из-за снега выглянула луна, и я заметил, как по щеке Костромы медленно, как больная божья коровка, ползет слеза.
Тут я чего-то почувствовал. Не к.б., а по-настоящему, вроде бы. Что-то в животе. Не от гематогена, как обычно, не изжога, другое что-то. Острое, незнакомое.
Схватил ее за плечи, повернул к себе.
Глаза Костроминой помутнели и погасли. Обычно они ровного бледно-розового цвета, иногда с красными веселыми искорками, а теперь нет, теперь они замерзли.
Точно замерзли, сначала я подумал, что это так оно и есть. Холод. Костромина просто переохладилась, такое бывает и с нами…
Но почти сразу я увидел. Не холод. Гладкая голубая пленка.
Из руки Костроминой выпала резиновая мышь. Которая сначала крякала, а потом стала говорить правильно.
Кажется, тогда я закричал совсем по-настоящему. Первый раз в жизни.
Глава 15
Холодней дождя
Снял с глаз прищепки, проморгался, прополоскал чаем. Хорошо.
Насчет прищепок я недавно додумался. Не я додумался, если честно, Костромина. Сцепляешь веки – и сами не раскрываются, и можно представить, что спишь. Вообще, Костромина много чего, оказывается, придумала, в ее дневнике, наверное, третья часть про изобретения. Конечно, ерунда всякая в основном. Космическая. Костромина, оказывается, приготовлялась. Думала, что если изобретет что-то полезное, то ее возьмут. Прищепки – это из области космической амуниции. В космосе невесомость и глаза все время открываются, даже во сне. Вот Костромина и изобрела – прищепки с мягкими лапками. Очень удобно. Потом тянучую воду еще. Ее разливаешь – а она не разбрызгивается, летает шаром, тоже в космосе очень удобно. Правда, вода эта была только в формулах, Костромина ее так и не сделала, не успела. Придется мне.
Или вот еще, тараканья смерть. Ловушка такая, для тараканов. Эти насекомые – бич всех космических аппаратов, пролезают через все карантины, портят оборудование, одним словом, вредят по всем параметрам. Травить их нельзя – любая химия в невесомости чрезвычайно опасна, лучше не связываться. А Костромина придумала особые пищалки – приманивают тараканов писком и убивают током. Полезная вообще штука. Их она успела построить, я нашел в ее комнате. Принес к себе, включил. Пищат. Только тараканов у меня дома и так нет. А пищат противно, я бы на месте тараканов в эти ловушки ни за что не полез бы.
Велосипед еще изобрела – совсем удивительно, этого от нее не ожидал. Только построить не успела. Неплохая конструкция – маховик для гашения избыточной мощности и динамомашина – теперь можно на ходу вырабатывать энергию. Только непонятно, куда эту энергию скачивать. И еще антисобачник. Такой комплексный аппарат, предотвращающий попадание собак под колеса. Во-первых, свисток, отпугивающий всех мелких животных на расстоянии пять метров, во-вторых, специальные крылья-щитки – отбрасывающие в сторону этих самых мелких животных, если они пренебрегут предостерегающими сигналами. Наверное, эффективный. Я построю. Обязательно.
Начинает пищать будильник. Я подхожу к окну.
Хорошая погода. Снег. Белый и какой-то золотисто-сияющий – в модификаторах погоды изменили настройки – и теперь можно делать разноцветные снега. И дожди. Но сейчас снега, потому что зима.
Протираю стекло и спешу в ванную. Смотрю в зеркало. Ничего. Включается плазма. Бледное, с сине-красными прожилками лицо. Нос, губы, изрезанные мелкими белыми шрамиками, красные глаза, кожа…
Никаких изменений.
Но ничего, подождем. Терпение и еще раз терпение, и сто сорок раз терпение.
Иду в ванную.
Сначала левый. Сжал покрепче, дернул вниз и вбок.
Удивительно, но это больно. Действительно больно. Голову почти до затылка пробивает сияющая молния, разветвляясь по капиллярам мозга электрическим деревом, выпрыгивает из глаз.
Левый клык, как всегда, страшен. Похож на спрута, распустившего щупальца. Пять корней. У людей в каждом нормальном зубе три корня. У нас пять. Поэтому они держатся гораздо крепче, сидят гораздо глубже.
