А я… я была будто бракованное изделие с изъяном посередине, и, пожалуй, не имею права все сваливать на свое детство…
Подходило время, когда я должна была идти в свою комнату наверх. Стрелки на старинных часах с кукушкой, с незапамятной поры висевшие в кухне, неумолимо приближались к девяти часам. Мы прекрасно знали об этом, но ни одна из нас — ни я, ни мама — не подавали виду. Я лихорадочно выискивала для себя занятие, которое могло бы оправдать мое присутствие внизу после девяти вечера. Дедушка всегда требовал, чтобы любое начатое дело было неукоснительно доведено до конца, все равно что, будь то подметание пола, штопанье носков или прополка сорняков в нашем саду летом. Невозможно было представить, чтобы кто-нибудь из домашних бросил на полпути начатую работу. Так называемое начатое занятие становилось своего рода охранной грамотой, обоснованием пребывания в нижних помещениях после четко означенного времени. Мама, однако, следила за мной, и как только я с энтузиазмом бралась за наведение порядка в буфете или вытаскивала из сундука ворох старого тряпья, которое давно надо было бы перебрать, неумолимо констатировала:
— Оставь, ты не успеешь доделать это перед сном.
Тогда я прибегала к другим способам, чтобы задержаться внизу: к примеру, притворялась, что не слышу кукушки. Мама тоже делала вид, что не слышит, и так получалось, что каждый день мы отвоевывали для меня четверть часа (а порой и с полчасика), как бы сопротивляясь таким образом воле дедушки. Но как известно, время бежит быстро, и тогда, не глядя на меня, мама говорила:
— Ну иди уже к себе наверх, спать…
— Мамочка, ну пожалуйста, можно мне один-единственный разочек поспать здесь, в столовой, на диване? — умоляла я с надеждой в голосе.
— Ты же знаешь, что это невозможно. Дедушка все равно отправит тебя спать наверх, да еще со скандалом.
— А мы можем не говорить об этом дедушке, — заговорщически шептала я.
— Он все равно узнает, — неизменно отвечала мне мама.
Я была свято уверена, что мои детские переживания, воспоминания и опыт пригодятся мне, когда я стану матерью. Что после детства, прошедшего под столь неусыпным контролем, я не захочу так же контролировать своего ребенка. Но не тут-то было. Вышло иначе. В Эве я видела продолжение своей собственной судьбы, своих амбиций и желаний. Мне казалось настолько естественным, что после выпускных экзаменов она будет поступать в университет, что я даже не удосужилась ее спросить, что бы она хотела делать после школы. А когда дочка заявила мне, что не собирается поступать в институт, я решила, что это шутка.
— Я не шучу, мама, — холодно возразила она.
Вот тогда я подумала, что не знаю по-настоящему свою дочь. Я пыталась открыть ее для себя заново, но эти открытия оказывались чрезвычайно болезненными. Она была совершенно другим человеком. Ее занимали иные проблемы и мало трогало то, что происходит на свете. Эва подтирала попки своим детям и выглядела вполне довольной.
Как же я прозевала момент, когда дочь начала отдаляться от меня? Незадолго до выпускных экзаменов в нашем доме появился длинноволосый, глядящий исподлобья юноша с гитарой. До этого в уголок Эвы в альковной нише набивалось полным-полно народу — парней и девчонок. Они сидели чуть ли не на коленях друг у друга, слушали грохочущую музыку, ссорились, вернее, яростно спорили. Я уходила из дому и возвращалась ближе к десяти. Тогда молодежь расходилась — таков был уговор между мной и Эвой. Но внезапно сборища у Эвы прекратились. Теперь к ней приходил только он. Мальчик бренчал на гитаре, они перешептывались.
— Кажется, этот парень не из твоего класса?
— Он бросил школу.
— И по какой же причине?
— Школа делает людей глупыми.
Я не очень-то в это вникала, считая, что это Эвино увлечение рано или поздно пройдет. Верила в ее амбиции и честолюбие. До знакомства с этим парнем она думала о поступлении в институт. Это было само собой разумеющимся, и моя дочь не могла пойти другой дорогой. Ведь она была моей дочерью. Но сразу после получения аттестата зрелости она заявила, что не собирается дальше учиться.
— И чем ты в таком случае собираешься заниматься?
— Я решила стать женой и матерью.
Я испугалась не на шутку. Запретила гитаристу переступать порог нашего дома. Но это ничего не изменило. Эва продолжала с ним встречаться. Пока вообще не съехала от меня.
— Смотри сама, — сказала я, — можешь больше никогда сюда не возвращаться.
Рядом со мной на скамейку присела немолодая пара. Она — со следами былой красоты, с тонким византийским лицом. Но чересчур уж старая. И он — высокий, представительный, с копной седых волос и кустистыми, абсолютно черными бровями. Кажется, итальянцы. Я с любопытством ждала, когда они заговорят — мне было интересно услышать, на каком языке, — но они, как назло, молчали.
Я перестала видеть в Наде чужака. Вопреки моим опасениям, она оказалась очень тактичным человеком, всегда спрашивала, не отнимает ли мое время. Однажды девушка попросила сопровождать ее за покупками. Шатание по магазинам я ненавидела больше всего на свете. Даже дочери не всегда удавалось уговорить меня на это. Иногда я ей просто давала деньги — купить что-нибудь для меня. Она была миниатюрнее, чем я, и не могла примерять предназначенные для меня вещи — покупала на глазок.
— Надя, ведь здесь есть автобусы, метро, в конце концов. Возьмите карту, сориентируйтесь…
— Да не разбираюсь я в этих картах, — замахала она руками. — А спросить некого, я ведь говорю только по-русски…
Я энергично потерла руки — ладони начинали потеть, у меня это было признаком крайней нервозности.
— Купить все, что вы наметили, — это значит часа два ходить по магазинам, а у меня действительно мало времени. Мне надо подготовиться к завтрашним занятиям со студентами… почему бы вам не попросить своего друга об этом?
— Сашу? — Надя подняла глаза к потолку. — Его на аркане не затянешь в магазин.
«По крайней мере, хоть это у нас с ним общее», — подумала я.
— А куда бы вы хотели отправиться?
— Туда, где подешевле.
— Так, может, пойдем в Галерею Лафайетт?
— Здорово, конечно, — обрадовалась она, — мне говорили, там большой выбор.
Мы сели в автобус. Когда он тронулся и поехал, Надя, не отрываясь, смотрела в окно. Будто впервые оказалась в Париже.
— Какой же красивый город на самом деле, — говорила она с неподдельным восторгом. — Роскошные магазины…
— А что, Саша не показывал вам город? Вы не побывали ни на одной выставке, ни на одном концерте?
Надя прыснула со смеху и тут же прикрыла ладонью рот.
— На каком концерте! Из аэропорта мы сразу проехали в отель, вот и все, что я видела. Я живу так уже три месяца подряд.
Мне стало жаль ее. Этот Саша был законченным эгоистом, впрочем, как и большинство мужчин. Он думал только о своих делах. Как можно было держать в четырех стенах гостиничного номера этого милого ребенка, в то время как совсем рядом пульсировала жизнь большого города?
