— Но я никогда не хотела, чтоб ты бросила его. И приняла твой выбор безропотно.
— Только с виду.
— Вот уж ошибаешься. Несмотря на все, я уважаю твоего мужа… его чудачества, быть может, вовсе и не чудачества. Помнишь, когда ты ходила с Аськой, а он принес в дом того больного, смертельно исхудавшего, облезлого котенка, которого кто-то вышвырнул на лестницу…
— Я была тогда беременна Аней, Аська та, что постарше.
— Да, Аня, извини.
— Я знаю, что ты путаешь имена своих внуков. И уже примирилась с этим, — со смехом сказала Эва.
— Дай мне закончить с этим котенком. Мы в два голоса ругали Гжегожа за то, что он подвергает риску тебя и будущего ребенка. Но что он мог сделать? Оставить умирать это несчастное существо?
— Вот видишь, все, что ты можешь сказать о моем муже, — любитель живности, — с горечью сказала дочь.
— Ну конечно, мне хотелось бы, чтобы твоим мужем был доктор философских наук, но он ведь мог оказаться, скажем, карьеристом, плохим человеком… А Гжегож, уж точно, человек неплохой…
Мы еще долго разговаривали, Эве хотелось узнать о моих дальнейших планах. Я рассказала ей, что пытаюсь получить место преподавателя в нантерском университете. Через несколько дней у меня беседа с ректором.
— И какие у тебя шансы?
— Ну, какие-никакие, да есть.
— Буду держать за тебя кулачки.
Я была потрясена тем, что она мне рассказала. И чувствовала себя виноватой. Ведь это я в какой-то степени поставила ее перед выбором между мной и мужем, это я не ездила к ней в сочельник, как будто желая лишний раз ткнуть ей в лицо своим одиночеством.
— Со мной тоже не все в порядке, — сказала я, — и мне тоже не хотелось тебе рассказывать об этом по телефону. Несколько месяцев назад у меня случилось кровотечение… а теперь мне предстоит неприятная процедура — биопсия. Придется на пару дней лечь в больницу…
Эва села в кровати. В мигающих огнях из окна я видела ее щуплые плечи, совсем как у девочки.
— В больницу? — беспомощно переспросила она.
— Ничего особо страшного, просто неприятно… Но в тот момент я думала, что у меня рак.
— А что это?
— Конец молодости, климакс.
— Ты выглядишь так молодо! Никакой это не конец молодости. А лет женщине столько, на сколько она выглядит.
— И ты хочешь уговорить меня, что старость не придет никогда, правда?
— Мне кажется, что мы сами назначаем себе границу старости. По-настоящему значение имеет то, как мы ощущаем себя внутри. А ты, мама, внутри молода.
— С этим, пожалуй, я соглашусь, — великодушно признала я.
— А в больницу тебе когда?
— Сразу после твоего отъезда и перед возвращением Саши.
— Тебе нельзя оставаться одной, ложись прямо завтра.
— Мне хотелось показать тебе Париж.
— Нет, с тобой кто-то должен быть, когда ты очнешься от наркоза.
Но в конце концов Эва согласилась, что эти три дня мы проведем с ней вместе и ни словом больше не вспомним о больнице. Почти весь первый день мы провели в Лувре. Потом ужинали в одном из кафе в Латинском квартале и после этого прошлись по ночному Парижу. Домой вернулись с гудящими от усталости ногами и тут же легли спать. Заснули как убитые. Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Александр.
— Который у тебя час? — спросила я, плохо соображая спросонья.
— Не тот, что у тебя.
На следующий день я предложила Эве прогулку на кораблике по Сене, но она отказалась. Ей хотелось увидеть все вблизи, потрогать руками. И мы пошли пешком, взбираясь по улочкам стародавней деревеньки на Монмартре. Эва была в восторге от атмосферы этого города.
— Совсем как на картинах Утрилло
[19]
, мама.
— Ты абсолютно права. Можем зайти в музей здесь неподалеку, покажу тебе реконструкцию его любимого кафе, которое называлось «Cafée de lʼAbreuvoir».
— Конечно идем.
Мы провели в музее много времени, Эва надолго застывала перед картинами Модильяни.
— А знаешь, его женщины — все такие грустные, совсем как ты и я…
— Да разве мы с тобой грустные? — удивилась я. — Все время хихикаем.
— Ну, какое это веселье! — мгновенно отбила мячик Эва.
Проходя мимо кафе «У матушки Катарины», я потянула Эву присесть за столик на улице, выпить чего-нибудь.
— Жаль время тратить, — возразила она.
— Торопишься, как те казаки.
— Какие казаки? — удивленно спросила она.
Я рассмеялась.
— После тысяча восемьсот четырнадцатого года это было любимое место русских. Они садились тут и, стукнув кулаком по столу, кричали: «Быстро, быстро!» Отсюда и название «Бистро»…
— Тебе, наверное, Саша об этом рассказал?
— Да это известный анекдот.
— Значит, анекдот?
— Теперь уже из серии исторических анекдотов.
Потом спускались вниз к площади Бланш. Вышли на Пляс Пигаль, покрутились немного там и побрели по улице Фрошо к улице Виктора Массе. Эва остановилась перед кованой решеткой, окружавшей старинные виллы. Заглядывала через решетку, совсем как любопытная маленькая девочка.
— Мы не можем туда пройти, да? — спросила дочь разочарованно.
— Это — частная улочка, видишь тот красный знак?
— Частная улица! Это что-то.
После полудня мы договорились пообедать с Катей в ресторане на площади Сен-Мишель, куда я частенько приходила со студентами. Это здесь я увидела возле фонтана одиноко стоявшего Александра и, кажется, впервые поняла, насколько он близок мне. И с тех пор мое тело завладело мной, диктуя свои права!
Катя, как обычно, опоздала, но, как только появилась, сразу взяла все в свои руки. Она выбирала закуски из меню, заказывала вино. До нее долго не доходило, что Эва не ест никаких мясных блюд.
— Так, может, закажем для нее улитки или моллюсков?
— Но ведь это тоже мясо.
— Да что это за мясо! — возмутилась Катя. — А рыбу? И рыбу нельзя? Чем же ты питаешься, девушка? Не иначе как духом святым. Оно и видно!
В конце концов она отыскала для Эвы горячее, которое ее удовлетворило: крем-суп из спаржи и брокколи с запеченным картофелем. Для себя я заказала эскалоп из телятины. Боялась, что Эву это расстроит, но, к счастью, она не была столь ортодоксальна, как Гжегож, который даже яиц не ел, считая их символом жизни.
Катя допытывалась, что Эве понравилось в Париже больше всего.
