Альберт Эдуардович Сванидзе был именно из таких людей. Сгорбив свое длинное узкое тело и нависнув надо мной, он буравил меня глазами. Весь его облик выражал такую основательность и фундаментальную предусмотрительность, что я махнула рукой и выговорила:
— Куда ж нам от тебя, Берт? Ну… поехали к твоим железнодорожным кассам. А где твой пресловутый спутник или спутница?
— Ты, — коротко, вопреки обыкновению, ответил он.
Я только покачала головой и уклонилась от правой руки Сванидзе, в которой тот держал мороженое, немилосердно меня пачкавшее.
Я еще надеялась, что нам не удастся взять билетов, с тем чтобы мы оказались в одном купе со Сванидзе. В такое время года на поезд по маршруту Адлер — Москва билет достать обычно очень сложно, тем более два в одном купе. Но я не учла того момента, что Альберт Эдуардович Сванидзе состоял на основательной работе в московской окружной прокуратуре и имел на этот счет соответствующий краснокожий документ. Так что билеты он получил без особого труда.
Мне осталось только развести руками и поблагодарить за заботу.
Но оказалось, что общество любезного Берта Эдуардовича, человека в общем-то хорошего и доброго, если отставить в сторону его чудовищную несносность и склонность к тягучим рассуждениям, — еще не самое тяжкое, что выпало на мою долю в эту поездку.
В наше купе вселилось семейство бедных родственников, числом в три человека: отец, мать и сын.
Главный плюс этого соседства состоял в том, что это были не мои родственники. Бог миловал!.. Если бы я состояла в родстве с подобными индивидуумами, я бы предпочла прописаться на Северном полюсе, лишь бы свести вероятность встречи с ними к нулю. Всю дорогу они вели невероятные по тупости диалоги сродни вышеприведенному о бутербродах, колбасе и печенье.
В купе ехали двое из упомянутых родственников: мать и сын. Отец приходил из соседнего купе и, как говорится в бессмертном романе «Двенадцать стульев», воздуха тоже не озонировал. Лежа на верхних полках, мы с Бертом только успевали переглядываться.
На фоне данных попутчиков Сванидзе казался мне лучшим из людей.
Наш первый речевой контакт состоялся на исходе пятого часа поездки и был обусловлен необходимостью ужина. Сванидзе спустился с верхней полки и стал молча (что для него неслыханная редкость) раскладывать взятые в дорогу съестные припасы, завернутые в несчетное количество мешочков и газет. Шушукающееся семейство замолкло и взирало на Берта с той пугливой подозрительностью, с какой мышь выглядывает из норки, обозревая приближающегося кота. Мать семейства спрятала бутерброды. Отец прекратил рассуждение о проводниках и опасливо захлопнул рот, верно, боясь сказать лишнее. Сын вжал голову в плечи.
— Тесноватые такие купе, — сказал Сванидзе, живший по принципу Льва Толстого «Не могу молчать!», и, что характерно, «не могу долго молчать».
Замечание Сванидзе о тесноте купе было воспринято попутчиками в неожиданном ключе. Мать семейства въехала пухлым локтем под ребра своему мужу и зашептала:
— Саша, быстро иди в свое купе! Саша, иди в свое купе! Видишь, тут и так тесно. А то ведь начальнику поезда можно пожаловаться… и тогда…
— Да я же ничего такого… — глухим шепотом оправдывался мужчина. — Я только чуть-чуть…
Сванидзе поспешил вмешаться в жаркий диалог:
— Да и я ничего такого, товарищи. Сидите, сколько вам нужно. Просто я всякий раз, проезжая по железной дороге, замечаю, что у нас в стране тесные и тряские купе. Не говоря уже о плацкартах.
Тут мужчина перепугался еще больше и бочком-бочком выдавился из купе. Супруга проводила его неодобрительным взглядом a la «поделом тебе, старый невежа! Не садись, невежа, не в свои сани!».
Сванидзе разложился ужинать. Волей-неволей я присоединилась к нему. Берт Эдуардович нарезал лимонов и вынул бутылку коньячку, которую с очаровательной непосредственностью предложил распить всем присутствующим.
Мамаша ухватилась за своего сыночка с такой самоотверженной стремительностью, словно мы предложили овердозу героина. На ее лице возникло решительное выражение: не дам растлить дитятю!.. Пятнадцатилетнее дитятко-акселерат, на голову выше меня ростом, вращало мутноватыми глазками и, кажется, мало воспринимало происходящее. Было в его лице что-то… гм… недоразвитое, что ли.
В этот момент в купе заглянул отец семейства и уже не посмел отказаться от вежливого приглашения Альберта Эдуардовича. Пугливо косясь на супругу, проверяющую под столом наличие в сумке энного количества съестного, мужик выпил коньяк и тут же был оделен двумя громадными бутербродами на закусь. Этих бутербродов с лихвой хватило бы на то, чтобы закусить бутылку водки калибром 0,7 литра; тем не менее бедный мужик старательно прожевал их под пристальным взглядом бдительной супруги.
Она ткнула его под ребра, уже в который раз, и истово зашептала:
— Саша, ты не опьянел?
Я едва сдержала смешок.
— Что? — отозвался он.
— Ты не опьянел?
— А? Как? Не-е.
— Ты закусывай, — усердно нашептывала та, — побольше закусывай. И вообще больше не пей. Понятно?
— А?
— Не пей!
— Кгрр…хм! — басовито прочистил горло Сванидзе с самым серьезным и значительным видом. — Значит, надо за знакомство. А то нам предстоит ехать в одном купе больше двух суток, и не быть при такой постановке вопроса знакомыми друг с другом — это, я полагаю, дурной тон. Меня зовут Альберт, — представился он, — если угодно — Эдуардович. Она — Мария.
Семейство переглянулось. Отвело глазки. И еще раз переглянулось. Наконец нерешительно заговорил мужчина, который, верно, несколько очеловечился после принятия стопки коньяка и обнаружил полногласный дар речи:
— Гм… это… меня зовут Але-кса… Саша.
— Алекса-ша? Своеобразно, гм, — похвалил вальяжный Сванидзе. — Как у Меншикова, когда светлейший еще торговал пирогами: Алексашка.
Мужик заморгал и продолжал с усилием, словно говорил под дулом пистолета:
— А это… я… это, вот, моя жена Ноябрина Михайловна. А это мой сын Игнат. Он — студент. То есть он почти студент. Скоро…
— Ну что же, пусть будет студент, — великодушно разрешил несколько охмелевший Альберт Эдуардович, — студент — это прекрасно. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus. Маша, я возьму у тебя вот этой ветчины, она очень ароматная… — И, не дожидаясь ответа, без церемоний отрезал несколько сочных ломтей, молниеносно проглотив два, а прочие стал предлагать соседям.
Алексаша послушно сжевал свою порцию, Ноябрина Михайловна же есть не стала и опасливо положила свой кусок на стол. Ее глазки бегали.
Выпив с полбутылки, Сванидзе стал весел и остроумен. Впрочем, если первое было очевидным, но насчет остроумия могли возникнуть разные мнения. Впрочем, самому себе Альберт Эдуардович всегда казался просто-таки Жванецким застольной беседы.
