– Синявка, или Весёлая Габриэла, – ответил травник и непроизвольно передёрнул плечами.
– Красивое имя.
– Да, и сама трава-то очень красива. Когда цветёт – на синеватых её лепестках ярко горит по три алых пятнышка. Два – чуть вытянутые по вертикали, словно распахнутые в диком веселье сумасшедшие глазки. Под ними – пятно побольше, треугольное. Острым клинышком книзу, верхняя линия чуть вогнута. В точности растянутый в неудержимом смехе девичий ротик. Древние знахари, оставляя след её в своих рукописях, так и называли: Девочка Габи. Некоторые – Василисковая Габриэла. Ну и потом у разных народов были для неё разные имена: Ка-Туй, Карандора, Аспидка, Бирильца, Алые Глазки. Встречается исключительно редко, и многие врачеватели, занимающиеся травами, склонны считать её легендой, вымыслом. А вот мой учитель, встретившись с Габи, был так потрясён тем, что всё рассказанное про неё – правда, и, описывая то невероятное действие, которое оказывает на живой организм вытяжка из её корешков, называл саму траву не иначе, как Девочка Смерть.
– И как она нам… – начал было спрашивать я, уже прикасаясь к тревожной и сладкой догадке, какую именно пользу может нам принести это хохочущее алое девичье личико.
– Собаки, – совсем уже шёпотом произнёс Пантелеус. – За ночь я сделаю вытяжку. Останется только незаметно влить её в воду перед тем, как Хосэ будет поить собак.
– И что будет? – спросил я, почему-то вздрогнув.
– Человек умирает от неё минут через десять. Собака – через пять. Мышонок – мгновенно. Всё быстро и молча. Сдавленное горло, пена изо рта, выпученные глаза. Так, во всяком случае, нарисовано в древних рукописных травниках.
– А сколько нужно вытяжки, чтобы свалить всех собак? Для Хосэ останется?
– В сердце моём впечатана клятва. Никогда не использовать силу трав во вред человеку, какой бы он ни был. И как бы к тому ни принуждали обстоятельства. Но Хосэ – он не человек. Он зверь. Сделаю и для Хосэ.
ГЛАВА 9. ВОССТАНИЕ
Многие не спали в ту ночь. Непрерывно визжал единственный наш точильный брусок. Изготавливалась из прочного дерева навеска на лошадиную упряжь – для перевозки тростника. Хлопотала Ари, накладывая на раны Тамбы целебную травяную мазь. Скрипел корешками, растирая их в горшке, Пантелеус. И шуршали, шуршали в чёрных невидимых зарослях голодные белые псы.
ПЛЕННИЦА ЛЮДОЕДА
Длинному Носу было приказано утром никого не будить. Я очень хотел, чтобы люди поспали лишний час и набрались бы сил: день предстоял нешуточный. Не вышло. Бедные рабы сами, повинуясь страшной привычке, в известный всем час стали просыпаться и выходить из хижин. Их хорошо покормили.
– Тамба, – сказал я взволнованному африканцу, – сообщи своим, что сегодня нужно работать не жалея себя. Один день. Если сделаем две обычные нормы – вечером меня назначат управляющим. Я возьму на себя сторожей и мушкеты. Ещё один человек позаботится о собаках. Тогда, если захочешь, – уводи всех в Адор. А захочешь – пойдёшь с нами: моя команда отправится в глубь острова, искать дона Джови.
– Мы спрячем женщин в лесу, – горячо заговорил он, сверкая глазами. – А все мои мужчины встанут рядом с тобой. Мы тоже пойдём искать дона Джови!
На плантации рабы сгрудились в молчаливую, пёструю кучу. Поодаль стояли монах-учётчик с пером и бумагой, Длинный Нос и пара любопытствующих сторожей.
– Кто чувствует в себе силы работать с мачете – разбирайте ножи! – громко сказал я. – Носить вязанки сегодня не придётся. Тростник будем возить на лошадях. Ножи наточены, работать будет легко. И ещё. Сейчас сюда привезут бочку с водой. Любой человек в любое время может остановить работу, подойти и напиться. Все понимают меня? Сделаем две нормы – будем жить. За дело, братцы!
И полыхнула вдоль кромки несрубленного тростника отчаянная, злая работа. Ясным, весёлым огнём горели жемчужного цвета глаза на чёрных, радостных лицах. Стремительно взлетали блестящие полоски наточенных лезвий над пригнутыми головами. С шипеньем и шорохом падал тростник. Медленно двинулись лошади. На закреплённые между ними жерди стали грузить зелёные сочные стебли. Не будут считать сегодня, кто сколько сделал. Все вязанки – в общее число, для общей цели.
Работали люди. Холодной железной лапой сдавило мне сердце отчаяние: не подведу ли я их, не отправлю ли в страшные лапы Хосэ? Если бы можно было кому-то поведать, как тяжело мне было в тот миг, как тревожно, как жутко… Я сам, выставив и отследив новую систему работы, отвязал примотанную к ноге Крысу и встал в общий ряд. Давай-ка, Сью, потрудимся на некровной работе.
И я забыл о времени. Пот ел глаза. Гудела спина. Как будто в пустом воздухе, не встречая стеблей, порхал зелёный клинок, и ребристая рукоять даже в мокрой ладони сидела удобно и прочно.
Остановил меня крик. Я выпрямился, оглянулся. Возле весов стоял растерянный учётчик-монах. Бежали ко мне, бросив лошадей, Бариль и Стоун.
– Что? – прохрипел я, сбивая с лица пот.
– Две! – орал боцман, кривя обрамлённый рыжей всклокоченной бородою рот. – Две нормы, всё на сегодня, конец!
– Как так? – не поверил я. – А который час?
– Три часа ещё до конца работы, мистер Том! Можно и две с половиной нормы давать с такой командой, можно!
– Собери всех, – устало попросил я Стоуна, почистив и спрятав Крысу. – Пойдём в лагерь. Мачете оставить здесь. Теперь нужно очень осторожно. Веселье с лиц убрать. Идти медленно. Хосэ, наверное, уже вернулся. Так что очень осторожно, очень!
Да. Хосэ был в лагере. Он ждал меня. Ужас вошёл в моё сердце, и слабость подшибла колени. Он ждал меня. Он купил для меня страшный подарок.
Перед хижиной его стоял круглый, красного дерева, стол. Рядом с ним в землю был вкопан толстый шест, на вершине которого восьминогим пауком растянулся громадный парусиновый зонт. В его тени, на плетёном бело-коричневом клетчатом стуле сидела женщина. Бедная пленница, жертва морского разбоя, взятая, очевидно, при абордаже и привезённая в Адор – на радость Хосе и тому пирату, которому зверь, надо думать, заплатил не скупясь. В роскошном, изысканном платье, с нетронутыми украшениями, с лицом тонким и благородным. Да, черты его были таинственны и прекрасны и явно отличались от лиц белых женщин Англии или Европы. Где же эта страна, в которой живут подобные леди? Наверное, не узнать: судя по лицу и по платью, она не могла говорить на каком-либо из европейских языков. Дочь прекрасного и неведомого народа.
Аристократизм и достоинство окружали её, словно солнечный свет. Он был во всём – в манере держать спину и руки, в посадке головы, в полуопущенных веках. И в хрупкой белизне запястий, и в странном абрисе отмеченных скул, и в скорбной линии гордого рта.
Бесовская проницательность цивилизованной обезьяны выпила женщину без остаточка, проникла в самые закоулки сердца и чувств и принесла своему страшному господину знание – как породить в пленнице не только дикую боль, но и чёрный, невиданный ужас. Хосэ бегал вокруг неё, словно раб. Он кланялся, виновато и угодливо улыбался, вставал на колено. Он как мог превозносил и укреплял в ней ощущение её достоинства. Мучитель и каннибал
[20]
желал сначала напиться тем ужасом, который бедная леди должна была явить ему при неотвратимом его превращении в зверя, в тот момент, когда она уже достаточно привыкла бы к виду его зависимости и покорства. Раздавить, расплескать по затоптанной, пыльной поляне её тонкую, женскую гордость и только потом уж добраться до мучений, до крови, и хруста, и воплей.
