– И что нужно делать? – спросил Бэнсон.
– Для начала – хорошенько вымыться, а за одно и голову выбрить.
Нашлась и для Бэнсона горячая вода с дёгтевым, резко пахнущим смолой чёрным мылом. Имелись у хозяев дома и бритвы. Пока Альба скоблил шишковатую, с рубцом на макушке, массивную голову Бэнсона, мимо них пронесли завёрнутую в белоснежную простыню Гэри.
– Пора привести её в чувство! – озабоченно произнёс, остановив бритву, Альба. – Очень уж долго она без сознания!
– Да всё хорошо, – откликнулся человек-привидение, вытирая окровавленные руки пучком травы. – Сердце полное. Подколенные жилы чуткие. Да, без сознания долго, но зато ей не пришлось терпеть, когда я шил раны. Медленно шил – женщина всё-таки, хотелось, чтобы рубцы вышли малозаметные. Сейчас разбудим. До постели вот донесём…
Сказал – и вернулся к столу. Чисто вымыл его, окатил крутым дымящимся кипятком и вытер опять-таки травами. Жестом пригласил Урмуля и ещё полчаса колдовал и над ним: у немого был длинный разрез снизу вдоль подбородка, и неглубоко, но всё-таки до ключицы рассечена кожа на левом плече. Было повреждено и колено, но лекарь, осмотрев его, бросил уверенно: “Через два дня пройдёт”.
Урмулю зашили раны и замотали холстом, разрезанным на полосы. А после этого – Бэнсон удивлённо взглянул – Альба пригласил на стол и его.
– Но ведь я-то не ранен? – сказал Бэнсон, подходя к скорбному месту.
– Сейчас будешь, – зловещим голосом пообещал, уводя Урмуля, лекарь.
Все, кто присутствовал в этом просторном подвале, рассмеялись.
– Боль будет не сильной, – улыбаясь, тихо сказал Альба. – Вытерпишь.
Он уложил Бэнсона на спину и натёр его грудь какой-то гадко пахнущей мазью.
– Хорошее место. – Он похлопал по широкой, левой, чуть выпуклой плите Бэнсоновой грудной мышцы.
Затем приготовил фонарь, открыв боковую дверцу и положив возле него длинную тонкую щепку. Ещё поставил на край стола объёмистый кубок на высокой ножке и уютный, домашний, белого цвета кофейник с коротким носиком. Взяв из кубка какого-то порошка, Альба вывел им, высыпая Бэнсону на грудь, короткий овал. Потом зажёг от фонарной свечи лучину – и, сделав поднятым пальцем повелительный знак, – прикоснулся её горящим концом к овальной серой полоске. Шипенье, и треск, и быстрое пламя не оставили у Бэнсона сомнения в том, что порошок этот – порох. Сильно ожгло кожу, – но, – прав был мастер, – терпеть всё-таки можно. А Альба, едва лишь полоска перестала шипеть, быстро полил на неё чем-то бесцветным из белого глиняного кофейника. Боль сразу стихла.
– Вот, – сказал мастер, – прекрасное снадобье. Ожог заглушает, не дав даже вспухнуть. А след от пороха усиливает, затемняет. Завтра, когда всё подживёт, любой увидевший скажет, что грудь тебе жгли калёным железом.
Он продолжил свою кропотливую, затейливую работу. Бэнсон сообразил, что Альба выводит на нём какую-то надпись, но букв разобрать не сумел. И был совершенным образом изумлён, когда, закончив эту довольно-таки мучительную операцию, старый монах подвёл его к зеркалу. На груди, в три строки, темнела выведенная прекрасным почерком надпись. Но прочитать её можно было и не пытаться: не буквы впечатались в кожу, а слитные строки, нанесённые арабской вязью.
– Что же это значит? – спросил обескураженный Бэнсон, – слегка кривясь от запаха палёного мяса.
– Буквально, – ответил монах, – здесь начертано: “Собственность валидэ-султан”. То есть матери турецкого султана в Стамбуле.
– Где собственность? – недоумевал Бэнсон.
– Ты – это её собственность. Ты, полуголый, могучего сложения раб, с цепью на поясе, которого судьба с щедростью украсила нешутейными шрамами. И на голове, и на лице, и на теле. Ты – раб с клеймом, несущий на плече длинный шест с зелёным квадратом, на котором нашит белый турецкий полумесяц. Раб, немой и придурковатый. Раб, который даже если открыто убьёт янычара – то убьёт безнаказанно: сам паша не посмеет причинить какой-либо вред имуществу валидэ-султан. Только так, Бэн, ты сможешь невредимым пройти со мной по земле, где властвуют турки. Идти придётся в Багдад и там искать Тома с командой. Наши люди знают лишь то, что “Дукат” несколько недель назад ушёл из Басрийской бухты. Видимо, за выкупом или подмогой: из дворца Аббасидов так просто не вырваться.
– А как пройдёшь ты? – спросил Бэнсон.
– В виде вращающегося дервиша
[27]
, – ответил Альба. – Скоро увидишь.
– И как же можно найти Тома в Багдаде?
– В Турции, Бэн, если есть деньги, можно всё. А денег Серые братья дадут – сколько потребуется.
– Когда пойдём?
– Прямо сегодня. Время дорого. Конечно, можно было бы вверх по Тигру на лодке или фелюге – но это самый предсказуемый путь. Здесь обязательно будет ловушка. Патер Люпус ушёл, и теперь у него и золота в избытке, и, надо полагать, серьёзное сопровождение.
– Так что же, он сейчас здесь? В Басре?
– Нет, Бэн. Здесь – лишь люди, торопливо, со страхом выполняющие его распоряжения относительно нас. Сам он направляется на запад, к Средиземному морю. Там наймёт корабль и поспешит в Англию, в монастырь Девять звёзд. После того, как выручим Тома, нам придётся выкуривать Люпуса из подземелья. Тяжкая, сообщу тебе я, работа. Не один год может занять.
– Так что же, – слегка дрогнул голосом Бэнсон, – уходим прямо сейчас?
– Не совсем, – понимающе качнул головой Альба. – Хорошо поедим, заготовим кое-какие бумаги и – попрощаемся с Гэри. Тобиас обещал, что в чувство её приведут очень скоро. И спать ей нельзя будет до вечера. Так что попрощаться успеем.
РОДНИК У ЧИНАРА
Как всегда бывает перед серьёзной бедой, ничто этой беды не предвещало. Яркое солнце, длинная лента дороги, лениво катящие арбы, серо-красная пыль.
Они шли порознь. Впереди – небольшого роста, в мохнатой, скрывающей лицо шляпе и рваном халате дервиш, за ним – в пятидесяти шагах – полуголый раб-европеец, могучего телосложения, с гладко выбритой головой и белыми полосками шрамов, и последним – немой янычар с повязкой на шее, способный лишь бормотать своё “Ур! Ур!”
Раб тащил на плече длинный шест с зелёным квадратом, на котором был вышит белый выгнутый полумесяц.
Они шли в сторону Багдада. Дервиш, как только кто-то высматривал встречных, принимался, не сбавляя шага, вращаться наподобие известной детской игрушки. Полы его вытертого и засаленного халата, как и ленты и амулеты на шее и поясе разлетались в стороны и превращались в два пёстрых мелькающих диска. Дервиш выкрикивал слова молитв и строки Корана, и путники, складывая ладони перед грудью, отмечали встречу с ним глубоким поклоном.
Шли быстро и без привалов. Однако в полдень, чтобы уберечь спутников от ожогов, наносимых лучами белого раскалённого солнца, Альба свернул к растущему в стороне от дороги огромному старому чинару, в тени ветвей которого спасались от жары десятка два или три человек. Подходя к дереву, монах отметил, что есть хорошая новость – у корней чинара струился родник, – и плохая: кроме нескольких бедно одетых путников здесь стоял на привале отряд янычаров в десять человек, и одиннадцатым был янычар-ага. Крикливые, шумные, с глазами блестящими, нахальными и полными самодовольства, янычары обступили небольшую повозку с запряжённым в неё крупным и сильным – хотя уже стареющим – ослом и без стеснения рылись в чужом имуществе, бросая какие-то скромные ярмарочные товары и ветхие тряпки прямо на землю. Все остальные относились к происходящему безучастно. Кто-то набирал из родника чистой воды, кто-то сидел, привалившись спиной к бугристому, в трещинах, вековому стволу. Так же равнодушно сидели на кучерской скамье двое владельцев повозки – пожилой мужчина-европеец и подросток с покрытым грязью лицом, в колпаке из овечьей шкуры.
