Одолели по изрядному куску. Разлили в кружки ещё пару бутылок. Пошоттер выпил, тихо урча. Я склонился к Симонии, шепнул ей:
– Какой молодец Готлиб у нас, правда?
Она кивнула. Тогда я взял на вилку самый большой кусок мяса, до верха налил вином кружку и, подняв это в руках, спросил у Пошоттера:
– Можно?
И кивнул в сторону эшафота.
Майор быстро взглянул на Дюка. Тот согласно прикрыл глаза.
– Никаких препятствий! – объявил майор. – Пусть будет эта… Гуманность.
И я, неся перед собой «последнюю трапезу», пошёл сквозь расступающуюся торопливо толпу. Дойдя до помоста, аккуратно перешагнул сломанную ступеньку и подошёл к Бэнсону.
– Здравствуй, Бэн.
– Здравствуй, Том.
– Когда-то я сказал, что, если попадусь, хочу быть уверенным, что ты меня вытащишь. Получилось наоборот!
Мы улыбнулись.
– Ты всё знаешь про верёвку и стену?
– Да, ночью мне подробнейше всё рассказали. Кто ты – Дюк знает?
– Перебьётся, – ухмыльнулся я и крикнул ближайшим солдатам: – Развяжите руки!
Пошоттер, подходя к помосту, повелевающее махнул рукой. Руки Бэнсону развязали, унесли верёвки.
– Вино пей не до конца, – быстро, приоглядываясь на приближающегося Пошоттера, сказал я. – Чтобы не было повода снова связать рук.
– Когда? – уже шёпотом спросил Бэнсон.
– Скоро. Люди пробираются на вершину стены. Я тяну время.
Притопал Пошоттер. Спросил:
– Последнее слово скажешь сейчас?
– Сейчас, – кивнул бритой головой Бэнсон. И, протянув вперёд кружку, зычно произнёс знаменитую фразу римских гладиаторов: – Добрый народ доброго города! Идущий на смерть приветствует тебя.
Плац разразился одобрительными криками.
– Ну где же палач? – спросил я у Пошоттера.
– Гонца послал самого быстрого, ваша милость! Ждём… А вот и он!
В ворота въезжали двое: гонец Пошоттера и новоназначенный магистратский палач.
Мы вернулись к каретам. Мясо было съедено. Вино ещё оставалось, но уже немного, немного! «Где же Робин?! Сколько я ещё смогу сдерживать бег событий?»
Да сколько удастся. Потом пусть своё слово говорят сталь и порох.
Добыв из своего экипажа плоский ящик для дуэльных пистолетов, я поднёс его к столу.
– Нет, нет! – захохотал заметно опьяневший прокурор. – Его присуждено повесить, а не застрелить!
– Тут не то, – улыбнулся я ему и открыл ящик.
– Ба-а, это же… – протянул Дюк.
– Прошу пробовать, – радушно предложил я, и все взяли по сигаре.
Готлиб добыл нам огня. Мы закурили. Небывалого вкуса дым потёк по плацу. Да, сегодня народу на кухнях будет что рассказать.
Прибежал посыльный, доложил Пошоттеру:
– Всё готово.
– Пусть ждут, – икнув, ответил майор. – Не видишь, что курим?
И я, взяв у Готлиба сундук с уложенной в него золотой посудой, отнёс его в свою карету. Открыл дверцу, поставил внутрь.
– Робина нет, – шепнул быстро. – А палачу сейчас дадут отмашку. Смотрите на меня. Я спеленаю Дюка и втащу его в карету. К нему на выручку бросятся охранники, их бейте. В крайнем случае мы Бэнсона на Дюка сменяем.
Мне ответили:
– Цель ясна. Мы готовы.
Закрывая дверцу, я случайно уронил взгляд на сложенные штабелем пятьдесят заряженных пистолетов. Почувствовал колкий, бегущий по коже озноб. «Началось».
Вернулся к стоящим возле столика. Запустил густой, сильный клуб дыма. Посмотрел на Дюка, как мне чудилось, отстранённо, но он от моего взгляда вздрогнул! И в эту секунду послышался звук кавалерийской трубы.
Мы повернули головы к воротам.
– Алле хагель! – негромко сказал Готлиб. – Да здравствует его величество король.
– В каком смысле? – спросил пьяненький прокурор.
В ворота внеслись четверо всадников. Один в форме королевской егерской почты. Двое в форме офицеров кавалерии. И один в такой родной, привычно-знакомой форме Робертсона.
– Радуйся, – сказал я прокурору. – Сегодня ты триумфатор.
– В каком смысле?
– Сейчас узнаешь. Идём.
И мы поспешили пробраться к помосту.
– Кто из присутствующих здесь – прокурор? – спросил почтальон.
– Я, – ответил прокурор и, покачнувшись, шагнул.
– Приказано огласить вслух, – сообщил ему егерь и подал свиток с небольшой алой печатью.
Прокурор снял печать, развернул послание. И, в гробовой тишине, выхватывая фразы, стал громко читать:
– Английскому моряку!… Бэну Бэнсону!… Объявляется полное прощение за всё сделанное им!… Утверждается полная свобода воли и действий!… Король Георг Третий…
Словно пушечный выстрел ударил над плацем крик шалый и яростный. Толпа визжала, орала, качалась в давке.
– Готлиб! – нашёл я его взглядом. – Портфунт с серебром с тобой?
– Здесь!
– Давай!
И, выхватив у него тяжёлый портфунт, я вскочил на непригодившийся эшафот. Растянув шнур, схватил руку Бэнсона и насыпал в неё холм из шиллингов.
– Бросай! – сказал я ему.
– Куда? – не понял он.
– Они пришли посмотреть на смерть, а смерти нет. От чего они теперь орут? От радости или разочарованья? Не будем гадать, пусть орут только от радости. Бросай!
И Бэнсон, широко размахнувшись, облил толпу серебряным коротким дождём. В первый раз мало кто понял, но, когда я вновь наполнил ему пригоршни, все дружно, пытаясь поймать блескучего мотылька, вскинули руки вверх. Настоящее, полновесное серебро летело к воющей от восторга толпе, и я видел, что некоторые солдаты едва сдерживают себя, чтобы не наклониться и не поднять монеты, катящиеся к их ногам.
– Ещё по кружечке выпьем? – доверительно сказал я прокурору. – За твой триумф.
– А это триумф?
– А ты не слышишь?
Мы не прошли бы сквозь воющую толпу, если бы Бэнсон не воспользовался приёмом, отлично сработавшим у него в индийской таверне, где Стоун набирал моряков. Швыряя монеты влево и вправо, он заставлял людей бросаться в сторону, освобождая таким образом нам коридор (только в Мадрасе он оперировал не монетами, а вином).
Дошли до карет. Я вытянул из руки прокурора лист с помилованием. Сказал:
– Не только немую из Эксетера. Но и ораторствующего из Плимута. Будь здоров.
Бэнсон и я сели к Симонии. Если даже предположить нечеловеческие отчаяние или ярость – Дюк в королевскую карету стрелять не прикажет.
