— Если бы радиоприемники имели экран, политикам пришлось бы несладко! — заявила она Чарлзу. — Избиратели видели бы тех, за кого они голосуют. Среди всей этой публики не наберется и горстки приятных людей, за которых хотелось бы отдать свой голос. Неужели их жены этого не видят?
— Но я бы тебя не разочаровал, — самодовольно произнес Чарлз.
— Верно, но, кроме Корунды, тебя нигде не знают.
Увы, это было правдой.
Чарлз чувствовал, что после смерти ребенка Китти сильно изменилась, и одним из симптомов было ее желание научиться водить машину. В этом он винил ее сестер, хотя в глубине души сознавал, что не прав. Сами по себе они были ему симпатичны, но только не в качестве своячениц.
Труднее всего было понять, почему Китти так остро реагирует на его вполне естественное желание оберегать ее, причем со временем ее раздражение только росло. К концу 1930 года она снова завела речь о беременности, а когда он стал возражать, мотивируя тем, что ей надо как следует восстановиться, она и не подумала принять его аргументы всерьез. Вместо этого она тайком пробиралась в его одинокую постель, а он был не в силах устоять. Китти ликовала, его же обуревали страхи.
— Чарли, я хочу иметь детей! — горячо убеждала его она. — Мне нужна настоящая семья, в этом я вижу смысл своей жизни! И не говори, что таким смыслом являешься ты, потому что это не так! У тебя на первом месте политика, на втором больница и только на третьем я. А у меня нет ни политики, ни больницы. Меня заточили в пустой мавзолей на вершине холма, а я хочу дом, где много детей! Не витрину, не выставку, а настоящий дом — ты меня слышишь? Дом!
— Так и будет, Китти, так и будет! Только подожди немного, не торопись, прошу тебя!
Перед Пасхой Китти пришла навестить отца и стала изливать перед ним душу:
— Я с этим даже к сестрам обратиться не могу. Мне нужно поговорить с кем-нибудь родным, но старше и мудрее, — говорила она, прогуливаясь с отцом по цветущему саду. — Остаешься только ты, отец, ведь ты так много повидал в жизни.
Сад буквально утопал в цветах — розы, астры, бегонии и огромные ромашки. Проходя мимо этого великолепия, пастор в очередной раз готовился врачевать раны своей вечно страдающей дочери. Как жаль, что Мод оказалась такой неразумной матерью, а ее дочь родилась столь редкой красавицей.
— Я весь к твоим услугам, Китти. Расскажи мне, что тебя тревожит.
— Меня мучает одна мысль, от которой я никак не могу избавиться.
Глаза Китти налились слезами.
— Я не должна была выходить замуж за Чарли. Нет, я его люблю, дело здесь не в этом. Но мне почему-то кажется, что это он виноват в моем бесплодии. Мы с ним просто не можем иметь детей.
Томас Латимер подвел дочь к скамейке и, усадив, опустился рядом, взяв ее руки в свои.
— Это Мод внушила тебе?
— Нет! Честное слово, папочка! После замужества я с ней ни о чем не говорю, даже когда она приезжает меня проведать. У нее что-то с головой, ты не замечал?
— Да, дорогое дитя, я об этом знаю.
— Нет, я сама так решила. Мы с Чарли не можем иметь детей, потому что не подходим друг другу.
— Выбрось это из головы, Китти, — строго сказал пастор. — Это все от лукавого. Твой муж вполне полноценный мужчина, вы идеальная пара, и ничто не помешает вам иметь детей. То, что случилось с маленьким Генри Бердамом — для нас загадка, но это не повод, чтобы делать опрометчивые выводы. Это несправедливо, Китти, да ты и сама это чувствуешь. И потом подобные суждения совершенно безосновательны. Тебе об этом сказал доктор?
— Нет, — горестно покачала головой Китти.
— Вот видишь, дочь моя, все это беспочвенные домыслы. Акт зачатия ребенка — это не плотницкие работы, где две доски могут быть плохо или хорошо подогнаны, и не игра в пазлы, где может не хватить пластинки. Это промысел Божий. Бог дал, Бог взял. Всемогущий может рассматривать человека как орудие для воплощения своих замыслов, но действует Он всегда по собственному соизволению. Ты ищешь виноватого, Китти, но тебе не стоит перекладывать вину на мужа.
По лицу Китти покатились слезы.
— Да, отец, я понимаю, — прошептала она. — А если я все время буду их терять?
— Значит, такова Божья воля, но мне это не кажется вероятным.
Вынув носовой платок, пастор вытер Китти лицо и вручил платок дочери.
— На, высморкайся, глупое дитя.
Пристыженная и не получившая поддержки, Китти продула нос, вытерла слезы и с любовью посмотрела на отца. Стареет и чем-то огорчен. Но явно не ее делами.
— Что случилось, папа?
— Плохо дело. Твоя мать теряет разум.
— Не может быть! — подскочила Китти.
Пастор забрал у нее платок и использовал по назначению.
— У нее провалы в памяти, и они случаются все чаще. Она забывает, что куда положила, в особенности деньги, которые она пытается прятать, чтобы потребовать у меня еще.
Его голос дрогнул, и он едва справился с собой:
— Самое ужасное, что я больше не могу доверять ей деньги и даю лишь несколько шиллингов, когда она идет в город.
И что теперь делать?
— Тогда пойдем в дом и выпьем чаю. Я хочу посмотреть на нее, — решительно сказала Китти.
Но как ловко она скрывала свое слабоумие во время похорон Бера! Хотя в больнице Китти в основном работала с детьми, она навидалась достаточно слабоумных стариков и знала, что они проявляют чудеса изворотливости, чтобы скрыть свой недуг от окружающих, и в этом смысле Мод не была исключением. Она стала много есть, и ее лицо оплыло, а тело уже не вмещалось в платье, которое трещало по всем швам. За три месяца, прошедшие после смерти Бера, она изменилась до неузнаваемости.
— Милая, Китти! — воскликнула Мод, театрально поворачиваясь к дочери, словно комната была полна гостей. — Вы видели когда-нибудь такого красивого ребенка? Какое личико! Синие глазки! Ну, прямо Прекрасная Елена! Моя изумительная потрясающая Китти!
— Я уже выросла, мама, — пробормотала Китти, чувствуя, как у нее перехватывает горло.
— Нет, никогда! Только не моя Китти!
И так продолжалось довольно долго, пока Китти не нашла в себе силы ретироваться, оставив пастора наедине с женой, продолжавшей петь дифирамбы своей несравненной дочери.
Первым делом Китти отправилась к Тафтс. Та сидела в своем кабинете, стены которого были увешаны полками с книгами, а стол завален аккуратными стопками бумаг. На ней была форма, которую она придумала себе сама: простое и строгое платье табачного цвета. Золотистые волосы были небрежно скручены в узел. Все это ей очень шло.
— Ты знала, что мама теряет разум? — с места в карьер начала Китти.
— Да.
— Как давно?
