Он поспешил на балкон глотнуть свежего воздуха и хоть немного облегчить досаждавшую его боль за грудиной и в левом плече. Невольно ему припомнился один из весенних дней, именно тот, когда его стошнило от крепкого зеленого чая. Поднявшись с постели, он выпил стакан холодного томатного сока, а после Заварил себе крепкого чая. Выпил и чай, и его стошнило. Было похоже, будто отхаркивался чахоточный, жутко, он присел на край ванны и засмеялся, потому что испугался, как бы не разбудить жену.
Это был тот день, когда он уехал на остров. Деревья были еще прозрачны и голы, и сквозь них, будто это были стеклянные деревья, проглядывали дальние темные холмы и пятна сухого тростника на ближнем затоне. Он долго шел вдоль берега, увязая в сыром песке. Солнце, светившее все утро, вдруг скрылось за набежавшими тучами, из залива повеяло гнилой сыростью. Мелкие волны выплескивались на прибрежный песок, приносили с собой клочья густой серой пены, грязь и мелкую ряску. Огромное бревно покачивалось у берега. Он долго шел, кутаясь от ветра, откидывая голые ветки вербовых кустов. Рокот катера доносился с другого берега и будто заполнял собой все бесконечное, огромное, огромное влажное небо.
Он подошел к заливу, вдоль грязных излук которого густо стелился сухой тростник. Раздались поочередно короткие всплески (шаги его спугнули лягушек), затем из сухих камышей выпорхнули две утки, и все снова стихло. По уклону Ральф Афанасьевич спустился к самой кромке залива, где среди песка и мокрых ивовых листьев, коричневых, опавших в прошлом году, нашел удивительные цветы, ярко-желтые пушистые букеты, будто вступившие в боренье с солнцем за эту яркую желтизну. И всего-то возвышались букеты эти от земли на ладонь, но казались мощными упругими деревцами, взметнувшимися среди песка. «Откуда берется эта сила к жизни, — думал тогда Ральф Афанасьевич, — ужели от весны, от утра, от рассвета, от юности?»
Потом он увидел мальчика. Мальчик наклонился над водой, выпрямился и поднял над собой множество серебряных блесток, мелькавших, трепыхавшихся. Только после, когда эти серебряные капли начали падать на землю и подпрыгивать, он понял, что в руках у мальчика сетка, натянутая между двух реек, и что трепыхались в ней маленькие серебряные рыбки с красными плавничками.
И теперь, стоя здесь, на балконе, он ясно видел трепыхание этих маленьких серебряных рыбок, и боль его будто ушла, но появилась снова, когда рыбки превратились в два блестящих латунных солнца над оранжевыми весенними холмами. Одно солнце и впрямь садилось за холмы, другое отражалось в воде и исчезло первым за похолодевшим вдруг подводным холмом. Второе еще видно было за деревьями. Затем исчезло и это.
«Фаусте, Фаусте, спогадай на вечност!» — раздался плаксивый голос из темноты, и темнота вдруг заискрилась, и в искрах возник картонный ангел в голубых одеждах, с завитыми желтыми волосами и розовыми губками. За картонным ангелом виднелись руки, держащие искрящуюся бенгальскую палочку, после огни осветили кукольный затылок Мефисто, спрятавшего лицо от света ангельского огня, и его камзол, и крохотные деревянные сапожки.
И снова ум его потускнел, и сцена затянулась черным бархатом, и хотя он отчетливо сознавал, что находится где-то в пражском театре, в «Империи кукол», но не мог выбраться из этой бархатной тьмы и не мог кричать.
И снова оказался он на острове, у длинного белого здания на высоком каменном фундаменте, заброшенного среди песков. Он покидал остров. Вечерело. Перед тем как уехать, он уселся на пороге этого здания, которое казалось ему заброшенной таверной, и сказал себе, что мальчик, проснувшись утром, не нашел в своем сжатом кулаке конской гривы, и понял, что конь ему только снился, что снятся и настоящие кони, как снится и эта таверна, но поймет он это только когда проснется, и что Антонио Мачада был неглупым парнем, если понял это так рано.
Дальше мысли его путались. Мглистая завеса упала на балкон. Боль внезапно проникла в руку, плечо, ключицу, в шею и спину, между ребер, сжимающая и жгучая боль. Он потянулся было к нагрудному карману за таблетками нитроглицерина, чтобы купировать боль… его сковала горечь страха. Он почувствовал дурноту, вспотел и задрожал, потом как-то весь ослаб, ему не хватало воздуха. Он хотел было сесть. Мокрый и липкий от пота старик с раздувающимися неимоверно крыльями носа, заострившимся и цинково-серым лицом полз вниз по влажному стеклу.
Длинные тени легли поперек балконной плиты. Ему не стоило утруждать себя догадками насчет того, кто явился, чтобы забрать его в разверзшееся пекло — три пылких демона уже заглядывали в его лицо и наверняка видели, что он мертв. Старик, в свою очередь, видел их в образе ловчих птиц — соколов, в плотно пригнанных клобуках, с трепещущими на ветру красными нитками на хищных когтистых лапах. Он приподнял было голову, замер, и вдруг почувствовал прикосновение сухих быстрых пальцев к своему запястью. Демоны сняли часы и, вытряхнув таблетки, достали из нагрудного кармана тощий его бумажник с крокодиловым тиснением. Внизу прогрохотал трамвай.
Последнее, что услышал Ральф Афанасьевич, было торопливое перелистывание бумажных денег, негромкий детский шепот и глухой шлепок выпотрошенной кожи где-то совсем рядом с его виском.
Потерять Лотрека
1
С похмельным шепотом моря доносятся до людей обрывки желаний и мыслей всех, когда-либо погибших в нем. Этот шепот может вызвать к жизни даже их лица, нужно только уметь видеть, как после шторма море медленно приобретает стальной оттенок и начинает походить на сброшенную офицерскую шинель, как золотятся погоны далеких утренних огней и густеет воздух.
Похмельной слюной море сглаживало следы женщины; солнце выслепило штрихи мелких волн от горизонта до ее талии, и нежные габардиновые хлопки ее юбки, гулом откатываясь в тень шестиметровой скалы, перерождались в сухие всплески. Вчера, задыхаясь в астматическом шторме, скалы промыли ходы травленых носоглоток и теперь могли только устало вздыхать, при каждом порыве ветра лениво сплевывая воду.
Женщина четко прорисованным движением подняла воротник пальто и мягко изогнула плечо, рассчитывая, что точка съемки находится слева, на шаг сзади…
Выбрав для прогулки дикую часть Хрустального пляжа, они обошли корабль, служивший рестораном, чем удивили утренних уборщиков и всполошили чаек, питавшихся тут же, при ресторане, миновали гладкие сходни в море и водоросли, ссохшиеся вдоль кромки прибоя. Теплыми днями Кирилл привык валялся в водорослевой постели, и с каждой настигавшей его волной обрастал новыми и новыми слоями зеленоватой, нервически прозрачной плоти, ему самому напоминавшей лишь шпинат матроса Попая. Когда он отплывал от берега, его вдруг пугал грозный ощер города, суровый и вовсе не экранный, пугало небо, свинцово и стремительно проносящееся сквозь обелиск. Ему не было известно, что в начале века эти места обозначились городскими бойнями, и что холод не покинул бойни по сей день, но он чувствовал своими маленькими ноздрями запах смерти и пугался его.
— Да, вчера! — женщина обернулась, — устричный консоме, который мы пробовали там, я нашла довольно изысканным. Прозрачный, ароматный бульон, — она гидроколлоидно блеснула контактными линзами и склонилась к режиссеру, близко, но так, чтобы не искажались черты лица, — и вместе с тем такая насыщающая плоть, жаждущая быть разорванной зубами голодного!..
