В комнате воцарилось молчание, и только какой-то неясный гул проникал сюда снаружи. Откуда мне пришло в голову, что сейчас должны объявить войну? Наверное, краем глаза я заметила надпись на медной табличке, что сейчас 1939 год и что в этом бараке представлена сцена объявления войны. Но я даже не отважусь воспроизвести то смятение, которое охватило меня тогда при этой догадке. Потому и замолчали восковые куклы. Все мое сознательное существо протестовало против следующей секунды. Время остановилось. Войну так и не объявили. Куклы так и останутся в счастливом неведении, и бесконечно будет повторяться тот невразумительный диалог, как регтайм, который повторился, казалось, двадцать раз, пока я была там.
Я встряхнулась от оцепенения. И все-таки что-то еще продолжало беспокоить меня: ощущение того, что из-за двери кто-то наблюдает за мной. Резко повернувшись, я ударила в дверь плечом и почти вывалилась обратно в коридор. Никого не было. Только яркий дневной свет из открытых ворот барака заставил меня зажмуриться.
Он наблюдал за мной из угла коридора — восковое чучело, брошенное туда вместе с другой рухлядью, он все-таки был и человеком. Обросшее жесткой щетиной лицо контрастировало с живым заинтересованным взглядом голубых глаз. Он по-доброму улыбался, офицер лет сорока, и будто хотел сказать что-то нежное и одновременно грубое. Борта его шинели были отвернуты, воротник поднят, а подбородок утопал в горловине вязаного свитера. На шинели были желтые буквы, обозначавшие статус военнопленного.
— Вот так, детка! — сказал он мне.
«Вторая волна накрыла», — подумала я.
Вполне уже осознавая, что воображаю все эти слова, я отвернулась от чучела и вышла из барака. Чего-то недоставало этому офицеру. А, да бог с ним!
Немного погодя я отрезвела вовсе и в поисках своих товарищей зашла наобум в один из бараков.
Внутри барака оказалась улица цвета спитого чая, усыпанная крошками кирпича. Как будто этот барак вывернули наизнанку. По тротуару, прижимаясь к стене, шла дама в пальто из плотной ткани и мягкой шляпке с опущенными волнистыми полями. Она отчаянно озиралась, и невозможно было понять, куда устремлен ее взгляд — к окну в частом переплете, отгороженному от улицы веревкой с застиранным серым бельем или к просмоленной металлической бочке, верх которой был накрыт решеткой. На решетке стоял чайник, большой и пузатый, как купол Тадж-Махала, и две большие кастрюли. Рука дамы, обтянутая кожаной перчаткой, судорожно сжимала набалдашник нелепой трости, и ничем более дама не выказывала своего беспокойства.
Я тихо проскользнула мимо нее, стараясь быть незамеченной, и перешла на четную сторону улицы, туда, где у высокого цоколя здания сидел скорчившийся подросток, абсолютно лишенный признаков пола. В полутьме его сложно было разглядеть, да я и не пыталась — меня влекло дальше по улице, на которой становилось все темнее и темнее. Появилось гадкое ощущение, что я — персонаж какой-то компьютерной игры и мной кто-то играет. Снова появилась эта персептивная сущность. Как у Босха. «Семь смертных грехов». CAVE, CAVE, DEUS VTVIT.
Улица была бесконечной и приводила меня в различные удивительные места. Я не представляла, как выбраться из всего этого на свет божий. Штаб. Стрекотание пишущих машинок и залитая светом голубая карта на столе с тенью от макета самолета. Выйдя из штаба, я попала в нутро субмарины, оттуда — в бомбоубежище, заваленное плотно набитыми мешками, в шахту, в барак и в мюзик-холл — все это слилось для меня в единый непроходимый лабиринт. Привалившись к стене у полевой кухни, я слушала, как восковой английский офицер беседует с дамой в шелковой косынке, которая вот уже, как мне кажется, целую вечность наливает ему чай. Из-под откидного козырька вагончика слышится ее мерное бормотание.
«Гитлер не станет посылать предупреждения. Так что всегда носите с собой газовую маску. Гитлер не станет посылать предупреждения…»
Я даже не заметила, в который раз читаю надпись на этом плакате, когда кто-то взял меня за плечо.
— Не можешь выбраться, детка?
Его пальцы пахли табаком и мазутом. Я даже не стала оглядываться, чтобы увидеть его восковую ухмылку и желтые буквы на шинели.
— Гитлер не станет посылать предупреждения!
Уткнувшись в землю взглядом, я сидела на скамье возле какого-то барака, все, что я могла понять — то, что тень очень короткая, значит, время около полудня.
«Не по-детски курнули, — эта единственная мысль крутилась у меня в голове. — Нет, не по-детски курнули, Гитлер не станет… Нет, Гитлер не станет… Что-о-о вы!»
Сухая земля, мелкие ромашки, как на всяком пустыре, полуденное солнце… Мне показалось, что я снова в Казахстане. И снова детство. Мальчишки гонялись друг за другом, взбивая голыми ногами песчаные буруны и звонко кричали. Один, в грязно-пурпурной майке, растянулся прямо передо мной.
Джуди нашла меня на этой скамье и сказала, что они меня обыскались, что пора обедать, а после обеда Эрик посадит нас в экскурсионный автобус, возвращающийся со школьниками в Лидс.
В длинном шестнадцатом бараке располагалась столовая для заключенных, офицерская чайная (с отдельными кабинетами, как в ресторане) и синема-бар, где можно было обедать и смотреть фильмы. На стене висела старая афиша «Шанхайского экспресса», так что нам не пришлось долго раздумывать над тем, что будем смотреть.
Я еще не совсем пришла в себя, поэтому, когда появился Эрик в одежде военнопленного и сказал: «Вот так, детка!», я только робко спросила:
— Это был ты, Эрик?
— Нет, что-о-о вы! — и ласково похлопал меня по плечам.
Взгляд его выражал уважительное сочувствие, не лишенное, впрочем, определенной доли иронии.
— Ну что, не по-детски проколбасило? — спросил он в моем воображении.
— Бывает и хуже, — ответила я ему молча.
Официантка растирала голени и подзывающе выламывалась у стойки. В баре был еще один посетитель — водитель экскурсионного автобуса. Этот пузанчик с отшлифованными ногтями сидел, уперев в подбородок газету, свернутую трубочкой, и ждал заказа. Одутловатые от пьянства щеки блестели в отсветах киноэкрана. Мы ели молча. Каждый заново переживал свои впечатления и медленно приходил в себя.
Пузанчик изредка косился в нашу сторону. Видимо, он скучал. Теперь он грел в ладонях коньяк. Наконец, он встал со своего насиженного места и подошел к нам. Эрик поощрительно улыбнулся, и пузанчик присел рядом. Он махнул официантке — та быстро перенесла его обед на наш столик. Мы продолжали молчать.
— Очевидно, мое появление нарушило ход важной беседы, — осклабился он. Теперь на его щеке крутилась тень от катушки кинопроектора.
Не придавая значения его иронии, Эрик и Джуди вяло перекидывались фразами, делая вид, что продолжают беседу. Я почувствовала, что меня накрывает третья волна, и старалась ничем себя не выдать. Конечно, теперь мне казалось, что я присутствую при разговоре трех восковых фигур. Рыжий шевиотовый костюм пузанчика лоснился так же, как его щеки, особенно когда он ерзал в каком-то нетерпении. Я почувствовала, что ерзанье его направленно не к одной из нас, а целиком посвящено нашему смазливому Эрику.
