Стоя на коленях перед постелью, заткнув уши, чтобы не слышать более, Этьеннет стала молиться… Молиться? Она была набожна, как все в монастыре; это набожность была изящная и неглубокая, набожность пансионная, бесцельная и поверхностная; мужчина, верующий самым туманным образом, и тот часто стоит ближе к вере, чем такая добродетельная пансионерка, удостоенная медали за благочестие и похвальное поведение, но, за два последних года, суровое дыханье действительной жизни уничтожило все, даже забылись утренние и вечерние молитвы, вместе со всеми самыми обыкновенными обрядами. Но в эту минуту горе, страх одиночества воскресили в сердце молодой девушки детскую набожность, и уста шептали молитву к Богородице: «Jo vous salue, Marie, pleine de grace… Souvenez vous, ô tres misericordieuse Vierge Marie…» и руки сами собою сложились в привычный молитвенный крест; она била себя в грудь и прикасалась губами к пальцам, сложенным в крест. О, святая сила молитвы, драгоценный дар, самый слабый отголосок которого способен еще утешить несчастного, обращающегося к ней!
В коридоре послышался шорох.
Этьеннет встала с колен и увидала священника, вошедшего с мадам Гравье. Пока последняя готовила с сиделкой масло для соборования, священник приблизился к постели, взял руку умирающей и спросил ее:
– Дорогая дочь моя, слышите ли вы меня?
Этьеннет вместе со священником прислушивалась, и опять схватила понятную ей одну фразу: «О! мужчины, довольно, довольно мне их!»
– Меня призвали слишком поздно, – строго произнес священник, обращаясь к молодой девушке.
Он был маленького роста, худой; седые волосы его вились по кашемировой рясе.
– Отойдите, – сказал он горько плакавшей девушке.
Этьеннет отошла в угол комнаты, где стояли сиделка и мадам Гравье; она стала вмести с ними на колени и пробовала молиться. Священник совершал обряд соборования и читал молитву, полагавшуюся при этом обряде: «Misereationem tui omnipotens Deus… Indulgentiam, absolutar et remissionem peccatorum», Святые слова, произносимые им нараспев, сливались со слабеющим голосом умирающей, которые невнятно для других, но ясно для Этьеннет, уже без перерыва повторяла: «О! мужчины, довольно мне вас!..»
Страшные слова, смысл которых навсегда останется тайной для всех, кроме неё! Они терзали бедное сердце девушки и навсегда оставляли в нем след! Ах! никогда, никогда она не дойдет до такой жизни, до отвратительного порабощения мужчине, кончающегося такой ужасной агонией! Жалость к себе, только что охватившая ее при мысли об ожидающем ее полном одиночестве, прошла совершенно. «Никогда не буду я в зависимости от мужчины, лучше буду работницей, горничной или умру!»
Окончив священный обряд соборования, священник произнес краткую молитву над умирающей, потом вышел с Этьеннет в зал. Он говорил с ней строгим тоном, точно его раздражало, что она была так красива и в слезах:
– Была ли религиозна ваша матушка, дитя мое?
– Но, господин аббат… Я думаю… Она молилась утром и вечером.
– К причастию она не ходила?
Этьеннет поколебалась.
– Я не думаю, – сказала она.
– Надо молиться за нее, дитя мое. Господь очень милосерден, но он не дает ничего без молитвы.
Помолчав, он прибавил:
– Есть ли у вас еще кто-нибудь близкий?
Этьеннет так быстро вспыхнула, что священник понял и извинил ей ложь, когда она ответила «нет», и казалось, несколько смягчился.
– Бедное дитя! – прошептал он, – да сохранит вас Господь! Вы теперь одна на свете… Если вам будет слишком тяжело в эти дни, приходите на улицу Турин; спросите там отца де Риньи.
Пробормотав какую-то благодарность, девушка проводила священника до прихожей. Возвращаясь, она услышала вскрик умирающей и поспешила в спальню…
Мадам Гравье и сиделка уже стояли на коленях и читали «De profundis». Этьеннет опустилась около них и на этот раз плакала от всей души.
Она оставалась в таком положении, пока мадам Гравье не сказала ей на ухо:
– Вам надо прилечь, милая моя, иначе и вы заболеете.
Она машинально повиновалась.
Проснувшись, девушка с удивлением увидала, что было уже светло. В окна с поднятыми шторами врывалось чудесное весеннее утро. Матильда с закрытыми навек глазами казалась теперь такой же интересной, как в прежнее время, когда была здорова.
Около восьми часов утра, когда Этьеннет, по настоянию мадам Гравье, пила кофе на уголке обеденного стола, вошла служанка Урсула и доложила по секрету:
– Пришла та «мадемуазель». С нею мистер Поль.
Этим именем Урсула называла ту изящную таинственную посетительницу, которая уже два месяца имела частые свидания в комнате Сюзанны с одним изящным таинственным посетителем, которого она звала неопределенным именем «monsieur».
Этьеннет покраснела, услышав об этом любезном визите. Ей неловко было видеть теперь Мод. Она решила, что прежнего не допустит более. Со смертью матери в ней еще более утвердилась решимость жить честной и независимой; но, кроме того, в ней сильнее прежнего пробудилась теперь девическая стыдливость перед тем, на что она до сих пор смотрела как на неизбежное и с чем должна была покончить по причине траура.
– Что прикажите сказать? – спросила служанка.
– Скажите, что я сейчас выйду.
Она вышла к Мод и Тессье, которые нежно расцеловали ее. Из глаз Этьеннет снова полились слезы.
– Дорогая моя!
– Бедное дитя!
Они уселись, посадив Этьеннет между собой. Она отрывочными фразами отвечала на вопросы о событиях последней ночи.
– Что ты думаешь делать теперь? – спросила Мод.
Этьеннет сделала жест, выражавший безнадежность и неизвестность за свое будущее.
– Послушайте, милое мое дитя, – заговорил Поль. – Мы с Мод полагаем, что вы не можете оставаться в этом доме после смерти вашей матери; так вот что я предлагаю вам, по соглашению с ней и мадам Рувр… успокойтесь, – возразил он, отгадав по ее жесту, что она хочет отказаться. – Я не предлагаю вам никакой помощи, хотя вы знаете, я всегда к вашим услугам, как бы мог сделать это старший брат… Мадам Рувр намеревается провести месяц в Шамбле с Мод и Жакелин…
– Да, – прервала Мод, – ты, вероятно, догадываешься, что другого средства нет успокоить ревность знаешь кого. Да притом я ненавижу Париж… Хочешь ехать с нами? Приглашают тебя мама и я, значит, нет причин отказываться.
Этьеннет не тотчас отвечала. По логике, свойственной рассудительной и опытной девушке, она думала: «Конечно, Поль хочет жениться на мне… А Мод боится из-за Сюберсо оставаться в Париже. Эта комбинация устраивает всех. Пусть так; хорошо, что мне пришлось участвовать в их проектах». Она поцеловала Мод.
– Я согласна, дорогая моя, и благодарю тебя. А так как и Поль поцеловал ее, то она сразу почувствовала себя такой сильной, что подумала уже с большей против обыкновенного нежностью: «Он очень любит меня… Как все же хорошо быть любимой! Дорогой мой друг!»
