И она стала объяснять; Этьеннет перебивала ее, потому что за ночь и она обдумала некоторые изменения в модели Лаферрьера. Девушки составляли собой прелестную группу, достойную кисти художника Валансьенской школы; обе хорошенькие, полусерьезные, улыбающиеся, они так оживленно спорили, принимали различные позы в этой огромной комнате замка, украшенной разными дорогими безделушками, обставленной роскошной мебелью, настоящими драгоценностями из музея.
Они еще продолжали спорить, когда отворилась дверь комнаты и Бетти принесла утреннюю почту.
– И мое письмо принесли, Бетти? – спросила Этьеннет.
– Да, мадемуазель, я видела, что вас не было в вашей комнате, так я принесла все сюда. Вам два письма.
– Каково! – удивилась Этьеннет. – От кого бы это?
Она ждала письма только от Поля. Он писал ей каждый день, даже когда приезжал к завтраку или обеду в Шамбле. Она отвечала ему также каждый день; ей так приятно было сознание, что она не одна на свете.
И на этот раз был белый пакет со штемпелем «Сенат», но она не распечатала его, а рассматривала, держа дрожащими пальцами другое письмо в конверте краснокирпичного цвета с заграничным клеймом.
– Что с тобой? – спросила Мод, когда Бетти вышла. – От кого это письмо?
– Это от Сюзан, – ответила Этьеннет. – Из Голландии.
– Ах, это очень досадно. Ей следовало бы еще несколько времени не давать о себе знать.
Говоря это, Мод только высказывала мысль подруги. Теперь, когда мать умерла, препятствием к браку Поля с Этьеннет являлась эта сумасбродная Сюзанна, пившая, ужинавшая и амурничавшая чуть не с целым Парижем. Ее продолжительное отсутствие и молчание помогли все скоро забывающему Парижу забыть и ее. Неужели она появится опять на местной сцене?
«… Пишу тебе из Амстердама, куда я приехала с труппой. Но я бросаю театр. Со мной здесь один негоциант, очень милый человек, и с большим шиком; я надеюсь привезти его в Париж. Может быть, удастся уговорить и его брата ехать с нами; он тоже очень богат, ничего не делает и ты как раз в его вкусе. Надеюсь, мама здорова. Если она нуждается в чем, пусть напишет в Hotel Utile Collones. Генрих очень любезен и у меня есть решительно все…»
Две страницы болтовни в таком бесстыдно-циничном тоне, свойственном только кокотке, совершенно расстроили Этьеннет. «Надеюсь, мама здорова… у Генриха брат, который ничего не делает, ты в его вкусе». Вот как она понимает семью!
– Я не могу показать тебе это письмо, – сказала она Мод. – Лучше было бы мне не читать его.
И в то же время Этьеннет вспомнила, что считала сестру умершей от чахотки, подтачивавшей ей здоровье; ей стало совестно при мысли, что она не только не была огорчена, поверив этим рассказам, но даже как бы чувствовала облегчение при этом предположении. А между тем у нее везде не осталось в жизни никого близкого, кроме этой сумасбродной Сюзанны, с которой она играла в детстве, когда обе они еще не знали действительной жизни.
Она громко проговорила:
– Бедняжка! Во всяком случай я очень довольна узнать о ней. Она такая слабая! Если бы можно было образумить ее! Сердце у нее прекрасное…
В самом предложении, сделанном Сюзанною сестре, от которого так покоробило последнюю, видно было искреннее желание быть полезной, так как каждый делает добро согласно своему положению и взглядам… Бедная Сюзанна!..
Этьеннет обратилась за советом к Мод:
– Следует ли говорить Полю об этом письме?
– Я бы не сказала: ему будет неприятно. Если Сюзанна вернется, он успеет, все-таки еще раньше узнать об этом. А потом, как знать? Может быть, она и не вернется?
Этьеннет поцеловала подругу.
– Ты права. Как ты все предвидишь!.. Однако я наскучила тебе своими делами. А у тебя есть какие-нибудь новости?
– Ничего, – ответила Мод, перебирая письма, распечатанные пакеты, разбросанные по постели. – Разные счета из магазинов и неизбежный Аарон приглашает на завтрак, да еще Артюр предлагает в наём отель, на улице Линкольн… Вот и все… не считая, конечно, письма от Максима.
– И…?
– Нет, ни слова.
– Когда ты писала ему?
– В среду.
– Почти неделя. Это странно. Он сердится, вероятно.
Мод опрокинулась на подушки и, сложив руки, с утомленным видом сказала:
– Что делать, милая моя, пусть сердится. Однако, не могу же я за две недели до свадьбы ходить на улицу Бом. Я не терплю тирании. Срок, назначенный ему очень невелик, может и подождать. Да к тому же, нравится это ему или нет, я сделаю как писала ему: не буду более в Париже выходить одна. Разве я не дала ему самый благоразумный совет? Пусть уезжает, прокатится за границу… на месяц или на два… деньги у него кстати есть, теперь он много выигрывает в клубе. К его возвращению все определится; я буду виконтесса де Шантель… и позабочусь о судьбе Жюльена.
Несколько минут она ожидала одобрения Этьеннет, но видя, что та молчит, рассеянно смотря на только что прочитанное письмо Тессье, она приподнялась и, облокотившись на подушку, спросила:
– Ты не слушаешь меня?
– Слушаю, – отвечала молодая девушка, – Но ты знаешь, я такая бестолковая на этот счет. Ты всегда удивляешь меня, и я никогда не пойму тебя вполне.
– Между тем это совершенно ясно!
– О! Прости меня! – проговорила Этьеннет, взяв за руку Мод. – Заранее объявляю, что ты права и я совершенная дурочка… Единственное, чего я желаю – это быть около любящего человека, которого и я очень любила бы… До остального мне нет дела! Ты и представить себе не можешь, я совершенная мещанка в этом отношении и отлично прожила бы в провинции на три тысячи франков в год. Так вот, ты согласишься, что я, будучи на твоем месте и любя Жюльена, как ты его любишь (не отрицай этого, ты любишь его так, что даже наделала глупостей, что совершенно не похоже на тебя!) преспокойно вышла бы за него… Под твоим руководством, – Жюльен – лентяй, но не глупый человек, сделал бы карьеру… Ты не была бы так богата, как сделавшись виконтессой де Шантель, но зато не стояла бы в таком положении: или не видеть любимого человека, или жить под Дамокловым мечом с вечным страхом драмы, так как твои влюбленные совсем не тихие люди. Жизнь при втором условии выше моего понимания; я предпочитаю самое обычное спокойствие.
Все это было сказано тихим, вкрадчивым, почти ласковым тоном и вместе с уверенностью и скромностью, составлявшими особенную прелесть дочери Матильды Дюруа.
Мод слушала ее серьезно, и когда та кончила, проговорила несколько изменившимся голосом:
– Все, что ты наговорила, имеет смысл для тебя и многих других, но не для меня… О! Не думай, пожалуйста, что я ставлю себя выше тебя или других, но я чувствую, что никогда не решилась бы сделаться женой человека, подобного Жюльену, потому что не хочу быть не на своем месте. Лучше быть простой кокоткой, как… (она чуть не сказала: «как твоя сестра», но вовремя остановилась) многие начавшие монастырем и кончившие веселой жизнью… Я скорее сделалась бы открыто любовницей Аарона, который мне отвратителен… По крайней мере, так дело чище; от света отстала, нечего о нем думать, зато есть роскошь и полная свобода взамен всего остального.
