– Вы были удивительно трогательны! – задумчиво промолвила Мадлен, отрицательно покачав головкой.
– Вы сказали это так, – улыбнулся я, – что я стану ревновать вас к своему былому «я».
– Да, вы были удивительно милы, – серьезно повторила Мадлен. – По вашей манере держать себя, сейчас было видно, что вас воспитала женщина высшего света, И ваше незнание жизни можно было легко объяснить утонченностью и избытком деликатности. В вас было много притягательного.
– Однако это не помешало вам бросить меня! – горько промолвил я.
– Это было необходимо, – вздохнула в ответ Мадлен.
При этих словах я сильно вздрогнул. Я инстинктивно почувствовал, что сейчас настанет решительный момент, что Мадлен сейчас приподнимет завесу, окутывающую эту необъяснимую тайну, что она прольет свет на наше общее прошлое, но что причинит мне сильнейшее страдание. Я чувствовал, что произойдет нечто непоправимое, что навек убьет желание, еще смутно теплящееся в моей груди. Мне хотелось остановить ее, громко крикнуть: «Нет, нет, не надо, не говорите!» Надежда, так покорно и так кротко притаившаяся в моем сердце, молила о пощаде… но мои губы не дерзнули произнести слова, способные удержать Мадлен от ее признания.
Она заговорила не спеша, словно мысленно глядя в отдаленное прошлое… Казалось, что звенящий зной палящего летнего дня мягко окутывал ее исповедь.
– Наша встреча – дело рока, – промолвила она. – Не могу сказать, что я была безупречна, но все же я была менее виновата, чем вы можете предполагать… Выслушайте! Я непременно хочу, чтобы вы знали. – Говоря это, она взяла мои руки и не выпускала их до конца своей речи. – Поверьте, эта исповедь далеко не легка мне, но вы должны помочь мне, раз мы снова стали друзьями. Когда мы встретились на маскараде Талиасерпи, я искала вас… или вернее, искала личность, которая достаточно понравилась бы мне для того, чтобы… я решилась сделать то, что я сделала с вами.
– О! – возмущенно вырвалось у меня.
– Вы находите это отвратительным, не правда ли? – со страданием в голосе промолвила Мадлен. – Но Бога ради выслушайте до конца, не торопитесь осуждать меня. Я искала вас потому, что была в безвыходном положении… Вы думаете, что в материальном положении? О, нет, не то, я никогда не знала нужды в деньгах, а если бы даже и нуждалась, то, во всяком случае, никогда не прибегла бы к такому способу. Моя безвыходность касалась моего душевного состояния. Я была замужем за Далесталем, которого искренне ненавидела, а любила… – упавшим голосом закончила она, нервно сжимая руки, – барона фон Комбер.
– Барона Комбер? – недоумевающе переспросил я.
– Вы судите о бароне теперь, когда ему пятьдесят лет, когда он растолстел, оплешивел и вообще заметно опустился, тогда как, уверяю вас, одиннадцать лет тому назад он был очень интересен и обаятелен и, самое главное, я любила его.
– Признаться, – сухо промолвил я, – это мне не только ничего не разъясняет, но наоборот еще сильнее сгущает тьму, окутывающую этот… темный эпизод.
– Верю, что вы не понимаете: этот случай понятен лишь мне одной. Видите ли, я по своей натуре неспособна принадлежать одновременно двум. Одна мысль о подобном разделе возбуждает во мне неопределенное отвращение. Я, кажется, скорее решилась бы на самоубийство, чем на подобную гнусность. Делесталь знал это свойство моей натуры и поэтому был вполне уверен во мне. Когда я высказывала ему свое глубочайшее презрение, он только улыбался в ответ. Он хорошо знал, что он гарантирован и ему ничто не грозит. И, желая вернее оградить себя, он беспрестанно пользовался своими супружескими правами, зная, что пока я живу с ним, я не сдамся другому. Впрочем, должна сказать, он не знал о моей склонности к барону; он, правда, видал его в обществе, но не обратил на него внимания.
– Но почему же вы не развелись? – спросил я.
– Как будто это было так просто! Вы не знаете Делесталя. Он сказал, что никогда не даст развода, кроме случая, когда он застанет меня на месте преступления. А с этой стороны он был совершенно спокоен.
– Так что же? – все более и более удивляясь, спросил я.
– Вот вы и представьте себе, чем стала моя жизнь между мужем, которого я от души презирала, и другим человеком, которого я любила, который домогался меня, но которому я могла принадлежать лишь будучи его женой.
– Так вы действительно любили барона? – нервно спросил я.
– Барон олицетворял в моих глазах полнейшую противоположность моему мужу, с его деспотизмом и тиранией. Барон казался мне воплощением душевной привязанности и нежной покорности. Он сумел затронуть и согреть мое сердце и казался мне единственным исходом и надеждой на освобождение.
– Все это так, – сказал я, – но, тем не менее, я не понимаю той роли, которую я сыграл во всей этой истории.
– О, я теперь подошла к самому рискованному и щекотливому пункту своей истории… Я боюсь, что вы никогда не простите мне этого… Помните ли вы, – помолчав немного, продолжала она, – ваш разговор с Делесталем на следующее утро после… нашего прерванного свидания? Он дословно передал мне его в тот же самый день, но он то же самое говорил мне и раньше. Я знала, что если бы я была… застигнута на месте преступления с бароном, то была бы лишена возможности выйти за него замуж…
– Ага, теперь я понял, – резко вскрикнул я, вырывая свои руки. Мадлен старалась снова завладеть ими, но я нетерпеливо вырвался, а она низко-низко склонила головку. – Теперь я понял! Это прелестно… еще смешнее, чем я воображал… ха-ха-ха!.. Я был подставным любовником… послужил к тому, чтобы установить факт фиктивного нарушения супружеской верности… ради выгоды и удобства барона!
– Филипп! – умоляюще вскрикнула Мадлен.
– О, да, вы насмеялись надо мной ещё сильнее, чем я предполагал! В моей памяти сохранилось представление о завязавшемся, но почему-то резко прерванном романе, а я, оказывается, просто послужил орудием для развода. Вы взяли меня «напрокат», как взяли напрокат ту комнату. Теперь я припоминаю, мне говорили, что в Париже процветает это ремесло: «сообщники для адюльтера». Удивляюсь, почему вы не обратились в одно из агентств, поставляющих этих милых личностей? Это было и проще, и… намного чистоплотнее!
Но едва я успел произнести это слово, как тотчас же раскаялся в своей неосмотрительности. Мадлен страшно изменилась в лице и бессильно опустилась на спинку дивана.
«Что же это за сфинкс? – думал я. – И что это собственно: комедия или искренность? Вся эта история с фиктивной постановкой нарушения супружеской верности более чем романтична… Но наряду с этим, какой ей интерес сочинять?..»
Между тем Мадлен была так бледна, ее дыхание было так неровно и прерывисто, что я не на шутку перепугался и, поспешив подойти к ней, взял ее за руки и счел своевременным произнести несколько слов:
– Простите мою грубость, и если вам хоть немного лучше, и вы не нуждаетесь в моем присутствии, то позвольте мне удалиться: так будет лучше… Прощайте!
