– Что ты под этим подразумеваешь?
– Да, видишь, я знаком со всеми крупными модными фирмами в Европе; ко мне обращаются из Петербурга, Вены, Рима с просьбой рекомендовать «первых» мастериц из Парижа, ловких, смышленых девушек с развитым вкусом. Я, таким образом, создал уже положение нескольким своим приятельницам, и они, поверь, очень благодарны мне за это… Когда я встречаюсь с ними за границей, они принимают меня с распростертыми объятиями. Ну, затем я всегда щедр с женщинами. Таков мой принцип. У меня в жизни одно удовольствие – женщины. Мне лично довольно в день одного луидора; остальное я трачу на женщин… А бывают годы, когда я много зарабатываю, милый мой контролер. И уверяю тебя, что моя совесть вполне спокойна. Моя нравственность практичная, современная и считается с действительностью, а не витает в облаках. Я получаю удовольствие, взамен которого не жалею ни денег, ни своих услуг. По крайней мере, я живу и наслаждаюсь жизнью… О, женщины, женщины! Сколько в женщине неожиданного, сколько разнообразия!.. Сегодня завязывается интрижка в Париже, послезавтра на смену ей появляется другая – в Брюсселе, через неделю забавная сцена ревности в Берлине, через две недели новое увлечение в Пеште… Да, старый товарищ, это называется жить!
Он актерским жестом закурил папироску.
Бурдуа с восхищением слушал его гладкую речь.
– Черт возьми, Житрак! Что за язык! – прошептал он. – Ты был прав, когда хотел поступить на сцену.
– Сцена?.. Нет, меня к этому никогда серьезно не тянуло, – сказал Житрак. – Скорей адвокатура… или журналистика… Впрочем, я ни о чем не жалею.
– Я тебе верю, – задумчиво сказал Бурдуа.
Как это бывает со всеми застенчивыми людьми, не отличающимися красноречием, всякая живая, горячая, образная речь производила на него сильное впечатление. Теория Житрака шла в разрез с его собственными понятиями о нравственности, но произвела переворот в его голове.
«В конце концов, в его словах много правды», – подумал он, и в его душе всколыхнулось целое море подавленных желаний, неосуществимых, смутных грез о любви.
– И ты… знал много таких… девушек? – спросил он с блестящими глазами.
– Много, – хладнокровно ответил Житрак.
– Таких же хорошеньких?
– Гораздо красивее. Зон берет только роскошными волосами и молодостью.
– И таких же молоденьких?
– Даже моложе! – Житрак потешался смущением своего друга, и ему захотелось еще помучить его. – Видишь, мой милый, я не нахожу ничего особенного в особах зрелого возраста. Я во всем предпочитаю свежесть. Любовь, молодость, весна – все это так гармонирует одно с другим.
– Но, – застенчиво начал Бурдуа, – мы с тобой, мне кажется, немного перешли за пределы весны.
У Житрака невольно вырвался недовольный жест, словно он хотел отогнать докучливую муху.
– О, я говорю относительно женщин. Если мужчина не лишен темперамента, изящен и богат, он всегда молод.
Эти слова произвели приятное впечатление на бывшего контролера, хотя он сам не знал, почему.
– Так ты думаешь, – продолжал он, – что Зон любит тебя… ради тебя самого., не ради денег или того положения, которое ты можешь предоставить ей?
– Для Зон ни деньги, ни положение не имеют никакой цены. Впрочем, я не имею никакой претензии на обожание с ее стороны… или пылкую страсть. Если бы я предполагал это, то в настоящую минуту был бы уже по дороге в Брюссель. Однако, я нравлюсь ей, это верно. Видел ты, как она меня сейчас поцеловала? Я думал, что она так и не оторвется от меня. А сегодня вечером за обедом, после третьего бокала шампанского… верь мне, первый шаг будет не с моей стороны. Уж я их хорошо знаю!
– Это поразительно! – прошептал Бурдуа.
– Ты никогда не подумал бы этого, не правда ли?
– Черт побери! Мне кажется, эти девочки, глядя на нас, думают, что в наши годы мы им в отцы годимся.
– Фу, как ты надоел со своими разговорами о наших годах! Сорок пять, сорок шесть, – это еще не старость!
– Но и не молодость.
– Ну, признавайся: я в твоих глазах – пустой хвастун?
– Да нет же! Вовсе нет!
– Ну, слушай, Фома неверующий! Что ты делаешь сегодня вечером?
– Да ничего… то же, что и всегда: обедаю у Лавеню, а потом до десяти часов играю на биллиарде.
– В таком случае я приглашаю тебя на обед. Приходи к восьми часам на Елисейские Поля обедать с Зон и со мной.
– О, я вас только стесню, – проговорил Бурдуа краснея, как молоденькая девушка.
– Нисколько. Ты доставишь мне большое удовольствие; Тереза, я уверен, также будет рада. Мы с ней почти не знаем друг друга, и первый tete-a-tete всегда немного скучен, а ты – добрый, веселый товарищ. Я уверен, что ты понравишься ей, а сам получишь так называемый наглядный урок. Будь спокоен, мы будем вполне приличны, – я умею держать себя. Ты можешь на живом примере изучать молоденькую парижскую модистку… может быть, это придаст тебе храбрости. Значит, решено. Не раздумывай так долго, мне некогда.
Он хотел расплатиться, но Бурдуа не допустил этого.
– Здесь ты – мой гость, – сказал он.
– Ладно! Значит, в восемь часов у Лорана?
– Приду, – ответил Бурдуа, дружески пожимая ему руку. – Очень рад, что встретил тебя и что вечером проведу с тобой несколько минут. Это твой автомобиль? – спросил он, провожая Житрака до экипажа.
– Нет, я беру его поденно, – в Париже это необходимо, тогда как в Лондоне это только повредило бы мне. В каждой стране свои обычаи.
– Тебе можно позавидовать, – прошептал Бурдуа, крепко пожимая ему руку, и невольно вздохнул, сравнивая эту жизнь, полную впечатлений, со своей собственной.
Житрак назвал шоферу имя известной модистки на улице Мира и уехал, крикнув на прощанье:
– Конечно фрак и белый галстук!
Глава 2
На следующий день после этой памятной встречи Жюль Бурдуа не появился ни в маленьком кафе на бульваре Вожирар, ни у Лавеню. Он завтракал дома, на улице Монпарнас. Собственно говоря, проснувшись только около половины двенадцатого с чувством сухости во рту и с неприятным ощущением в желудке, он приказал Филомене подать слабый чай и яйцо всмятку.
Филомена, худощавая пятидесятитрехлетняя женщина, сохранившая после пятнадцати лет жизни в Париже крестьянские манеры и прическу, ограничилась тем, что сказала:
– Вам вредно возвращаться так поздно. Вы это сами знаете, а все-таки иногда любите разыгрывать из себя молоденького.
Бурдуа не удостоил ее ответом и, когда она поставила завтрак на маленьком столике у окна, одел халат и принялся за еду.
– Можете уйти, Филомена. Если будет нужно, я позвоню.
Окно выходило на тихую улицу, напоминавшую провинцию. Дождь, шедший ночью и утром, теперь перестал, и тротуары медленно просыхали. Бурдуа посмотрел на улицу, обвел взором столовую с темными обоями и дубовой мебелью вод воск, взглянул на собственное отражение в висевшем против него овальном зеркале, и им снова овладела мысль, неотступно преследовавшая его вчера вечером: «Как убийственно скучно все, что меня обычно окружает! Я веду существование моллюска».
