Быстро проглотив яйцо, он закурил сигару, уселся в старомодное кресло, полученное в наследство от дяди, и погрузился в размышления. Оставаясь до сорока семи лет холостяком, ведя скромную, воздержанную жизнь, теряясь перед женщинами, он находил грустное удовольствие в воспоминаниях о подробностях вчерашнего вечера, так отличавшегося от вечеров, которыми заканчивались однообразные дни его жизни. Перед его глазами проносились модный ресторан на Елисейских Полях, отдельный кабинет с солидной обстановкой, с окном в сад, стол с тремя приборами. Житрак и он во фраках и белых галстуках, Зон в вышитом платье и очаровательной шляпе, с видом дамы из общества. Следует обмен представлений: «Месье Бурдуа, бывший директор табачной фабрики… Мой друг, мадемуазель Тереза». Затем выбор меню, легкая неловкость вначале. Наконец, под влиянием тонкого обеда и шампанского, языки развязываются, прежде всего, у Житрака, который не умеет долго молчать; затем Зон, сбросив маску светской дамы, начинает рассказывать о разных событиях в своей мастерской, о свиданиях хозяйки с пожилым господином, который «служит в правительстве»; о своем собственном увлечении соседом-скульптором, потом чиновником.
– Но ты – другое дело, – прибавляет она, прикасаясь губами к усам Житрака. – Доказательством служит то, что они ничего от меня не добились, кроме самых пустяков. Вот увидишь!..
Бурдуа вспомнил, как его в самое сердце поразили слова: «Вот увидишь», сказанные с какой-то смесью нежности и цинизма. Он даже долго не мог произнести ни слова, глядя по очереди то на Терезу, то на своего приятеля. Как? Очаровательный цветок сам предлагает сорвать себя этому порядочно изношенному прожигателю жизни, зная притом, что это – только мимолетная прихоть? В эту минуту он почти возненавидел Житрака, возмущаясь в то же время собственной порядочностью и нерешительностью.
Ему вспомнилось, как он с лихорадочной поспешностью принялся осушать бокал за бокалом, точно хотел утопить в вине последние поползновения сохранить добродетель. Не-много охмелев, он растрогался и принялся рассказывать про свою жизнь, жалуясь на одиночество. Он рассказал о своих страданиях, когда ему пришлось отказаться от своей единственной любви. Ей также еще не было двадцати лет, и какая она была честная, какая чистая! То обстоятельство, что она любила, другого, имело влияние на всю его дальнейшую жизнь: он потерял веру в самого себя, в любовь. Еще несколько бокалов шампанского, и, в то время как влюбленные стали все меньше стесняться его, Бурдуа почувствовал, что возрождается к новой жизни. Была забыта старая печаль, забыты несбывшиеся сентиментальные ожидания, забыта всегдашняя робость и нерешительность. Он объявил, что хочет наслаждаться жизнью, как Житрак. Тереза и Житрак, тоже немного, подвыпившие, стали подзадоривать его. Бурдуа поклялся, что отныне будет следовать примеру Житрака.
– Я хочу молодости – понимаешь, старина? И свежести, и весны! – воскликнул он. – Да здравствуют розовые бутоны!
– Браво! – крикнула Тереза.
– Знаешь, у этого толстяка двадцать тысяч ливров дохода, – сказал Житрак, обращаясь к Зон.
– О, в таком случае, у него не будет недостатка в розовых бутонах! – произнесла она.
Все трое захохотали.
– Найдите мне такой бутон! – воскликнул раскрасневшийся Бурдуа. – Клянусь вам, я никому не позволю сорвать его.
– Сколько хотите, папаша!
– В самом деле, Зон, отыщи ему маленькую приятельницу, – сказал Житрак, – ты, право, сделаешь доброе дело.
– Такую же свеженькую, хорошенькую блондиночку, как ты сама.
– Блондинок нет у меня под рукой, – задумчиво промолвила Тереза, облокотившись на плечо Житрака. – Вот если вы хотите прелестную брюнеточку… Помнишь, Луи, маленькую девушку, которая открыла тебе дверь, когда ты во второй раз пришел к нашей хозяйке? С синими глазами и курчавой головой?
– Помню, – ответил Житрак. – Она презабавная. Но сколько же ей лет? Пятнадцать?
– Пятнадцать! Да она старше меня: ей уже почти восемнадцать. Только она ужасно маленькая. Но какой успех! На улице за ней бегают все мужчины.
– Черт возьми! – проворчал Бурдуа, чувствуя странное беспокойство.
– О, не тревожься, милый толстунчик! – фамильярно заметила Тереза. – Наша Куколка не бросится на шею первому встречному, – она практична. Ей нужно именно такого, так ты.
– Куколка?
– Ну да, мы в мастерской зовем ее Куколкой… она и вправду похожа на куколку. Я даже не знаю ее имени. Вечер оканчивался в увеселительном заведении, где угощение продолжалось. В антрактах между пошлыми песенками Бурдуа выражал настойчивое желание получить подробные сведения о Куколке, и Тереза охотно сообщала их.
– Отец у нее умер, когда она была подростком, мать на содержании. Не думаю, чтобы Куколке жилось у нее хорошо, но это не мешает ей быть всегда веселой. А как она сложена! Просто чудо! Вы уж разлакомились, папаша? Потерпите немножко: завтра я приведу вам ее к половине седьмого на улицу Шерш-Миди, угол улицы Баруйер…
Спектакль был окончен. Бурдуа в открытом экипаже провожал Терезу и своего друга на улицу Могадор, где остановился Житрак. Окончательно охмелев, он при прощанье давал влюбленным самые нескромные советы и напоминал Терезе ее обещание познакомить его с Куколкой. Тереза дала торжественную клятву. Он поцеловал ее, затем Житрака, и поехал домой. Войдя в свою квартиру, он вдруг почувствовал страшную усталость, быстро лег в постель и заснул тяжелым сном, тревожимый неприятными ощущениями в возмутившемся желудке.
И вот теперь Бурдуа с удивительной отчетливостью переживал все впечатления вчерашнего вечера. Ему было немного стыдно вспоминать кое-что из сказанного им; неприятно, что он позволил себе показать свое душевное волнение; но он, по-прежнему, с острой болью чувствовал зависть к счастью Житрака. Нежно сказанные циничные слова Терезы: «Вот увидишь!» – только подстрекали его. Чистое, почти благоговейное отношение к женщине, которое он с самой юности сознательно поддерживал в душе, было навсегда изгнано из его сердца. Прежде он признавал за женщиной известную чистоту нравов, уважение к самой себе, возвышавшее ее над мужчиной; он был в этом убежден, не доискиваясь оснований, – искренняя вера не нуждается в доказательствах. Со вчерашнего дня он утратил эту веру. Женщина, действительно, не лучше мужчины, и, пожалуй, прав Житрак, уверявший, что они даже хуже. Их предполагаемое нравственное превосходство, нравственная чистота – один обман.
– Какой я был дурак! Я вовсе не знал цены жизни! – твердил Бурдуа, стуча кулаком по ручке кресла. – И сколько я упустил удобных случаев!..
Ему вспомнилась молодая деревенская девушка, смотревшая за его хозяйством, когда он жил в городе Ман. Бойкая, аппетитная, она всегда оставалась в его квартире дольше, чем было необходимо, и он, тогда молодой чиновник, возвращаясь со службы, часто еще заставал ее. Он всячески старался избегать ее: Урсула – порядочная девушка, и с его стороны было бы подло совратить ее! Кроме того ведь он сам был тогда влюблен…
«Дурак! Идиот! – думал он теперь. – Зачем я все это упустил?»
