«Все прекрасно устраивается, – рассуждал он. – Я был одинок, а старость приближается. Брать в мои годы такую молодую любовницу глупо и просто отвратительно. Другое дело – приемная дочь. Она такая ласковая и наверно будет очень меня любить… А Житрак? – пронеслось вдруг в его голове. – Должно быть, он здорово посмеется над старым однокашником! Ну, да я не буду видеться с ним, вот и все, он мне вовсе не нужен. А Куколка перейдет в другую мастерскую… даже вовсе не станет ходить в мастерскую… Я дам ей некоторое образование. Она умненькая и в несколько уроков заткнет за пояс тех дурочек, что учатся в школах и монастырях… Да, конечно я не пущу ее больше в мастерские, в эти притоны разврата… Дорогая моя бедняжечка! Удивительно, как она еще осталась такой честной. Я не хочу подвергать ее такой опасности».
И в порыве почти отеческого чувства он поцеловал кудри Куколки и крепче прижал ее к себе, как будто собирался защищать ее от какой-то реальной опасности. В его сердце теперь жило горячее желание помочь этому ребенку, помочь бескорыстно, исключительно ради удовольствия видеть ее счастливой.
«Со временем она выйдет замуж, это – честная натура. Я об этом позабочусь, чтобы дать по носу глупому инженеру в Шомоне, который находит, что она слишком проста и бедна для брака с ним. А если она не захочет ни за кого выходить, кроме своего болвана? Пожалуй, я буду настолько глуп, что соглашусь и на это».
Бурдуа стал было бранить себя, но головка Куколки по-прежнему покоилась на его груди, он чувствовал запах ее волос, и в нем все крепло инстинктивное убеждение, что вовсе не глупо быть добрым, что этот ребенок ему не изменит; что хорошо не быть одиноким на свете, что это дороже чувственного увлечения.
Да теперь и жребий брошен, и хотя Бурдуа искал не то, что выпало ему на долю, но теперь иной судьбы он и не желал.
Миновав Жавель, поезд стал приближаться к Марсову Полю. Осторожно приподняв голову своей маленькой спутницы, Бурдуа разбудил ее сердечным, отеческим поцелуем со словами:
– Вот и Париж, Куколка!..
