Жак де Шабанн, сеньор де Ла-Палис был знаменитым, очень популярным французским полководцем шестнадцатого века. Когда в битве при Павии он был убит, солдаты сложили про него песенку, в которой попадались следующие наивные строки: «Еще за четверть часа до своей смерти он был жив». Они хотели сказать этим, что герой отважно бился до самой последней минуты, но мало-помалу смысл этих строк был забыт, и в памяти удержалась только наивная истинность взгляда, что человек перед смертью бывает еще жив. С тех пор «истиной Ла-Палиса» французы называют нечто банальное, заезженное, смешное уже своей очевидностью.
«Ваше высочество! – мысленно возражал я. – Правда, что все это – ужасная чушь. Но все-таки примите во внимание, что до моего прибытия сюда ваша внучатая сноха питалась своеобразной французской литературой, которой ее снабжал лейпцигский издатель. Нежная Эльза принимала за французскую литературу книги под названием: «Пылающая плоть», «Фальшивый пол», «Ад сладострастия», да и мало ли что там еще! Кроме того она погружалась в ребусы декадентской школы, процветавшей в Париже в девяностых годах, и воображала, будто разбирается совершенно ясно в этом мраке. А теперь она занимается Гюго, Верденом, Бальзаком. Сегодня же, с вашего разрешения, она декламирует Мишле!»
Принцесса продолжала:
– Натура северянок отличается подвижностью. Зачастую бывает достаточно небольшой ловкости и любви, чтобы сразу изменить эту чистую особу и заставить ее перейти к самой очаровательной нежности, к слезам, влюбленной самоотверженности. Мужчина должен как следует поразмыслить над этим…
Великолепный совет! Я принял его к сведению и погрузился в размышления о самоотверженности влюбленных северянок, а чтобы придать фактическую опору своим мыслям, я внимательно посмотрел на свою повелительницу.
Как мне говорили, Эльза еще четыре года тому назад была худой и костлявой. Но затем она пополнела; ее лицо и формы приобрели изящество линий, которого им не хватало, и она сразу помолодела. Что особенно было хорошо у нее, так это глаза, полные юности, ласковости, даже нежности. В первый момент, когда я увидел их, они показались мне очень проницательными. Теперь я знал, что именно проницательности-то в глазах Эльзы не было, зато было много доброты и очаровательного сентиментального любопытства. И я подумал:
«Милая Эльза, как я признателен тебе за то, что ты подождала меня, Чтобы похорошеть! Ведь портреты из времен твоей ранней юности прельщают меня несравненно менее, чем теперешняя зрелость расцвета!»
– Госпожа Больберг, – сказала в этот момент принцесса, положив произведения Мишле на пульт, – сегодня солнечный день, и мне кажется, что настал час, когда вы должны гулять по предписанию врача!
Девица Больберг быстро свернула свое рукоделие и с уязвленным видом вышла из будуара, не проронив ни слова.
Как только дверь за нею захлопнулась, принцесса взглянула на меня и покатилась со смеха.
– Она вас до смерти ненавидит! Ах, бедняжка Больберг! Она отчаянно ревнует вас и меня! Идите ко мне! Оставим чтение, я уже не могу больше выносить его. Идите!.. Ближе ко мне, ближе…
Все это было сказано с очень милым нетерпением, но под внешней ласковостью все же крылся повелительный тон, тон людей, видавших на своем веку слишком много согнутых спин.
Как и всегда, это поколебало все мои дружеские намерения. Я подошел к принцессе и остановился в позе человека, ожидающего приказаний.
– Что? – сказала Эльза. – И это – все?
На ее лице отразилось такое разочарование, что я не мог удержаться от улыбки. Я взял руку, которую она мне протянула, и прижался к ней губами на более продолжительный срок, чем это полагалось по этикету.
– Подумать только! – сказала она. – Вы не видели меня целых четыре дня и так ведете себя! Садитесь сюда!
Я повиновался. Я уселся на скамеечку по соседству с пультом и взглянул в голубые глаза принцессы. Они были немного влажны. Может быть, потому, что перед этим я созерцал личико четырнадцатилетней Греты, я прочел в нежной синеве этих влажных глаз цифру лет. И это тронуло меня: когда видишь, как время накладывает свою печать на женскую красоту, не можешь не чувствовать волнения. И я уже жалел, что уезжал: быть может, нарушив свои привычки, я потерял способность увлекаться принцессой.
«Но что же станет со мной? – эгоистически думал я. – Как я вынесу жизнь в Ротберге, если не буду чувствовать себя влюбленным? Как примириться с бесконечными зимними месяцами без интрижки?»
Между тем принцесса заговорила немного взволнованным голосом:
– Мой друг, я чувствовала себя без вас очень одинокой. Принц охотился, муштровал гарнизон. Я гуляла с Больберг, которой подстраивала всякие неприятности за то, что она не могла не удержаться, чтобы не сиять от восторга благодаря вашему отсутствию… И тогда я поняла, насколько вы мне необходимы…
«В самом деле, – подумал я, – ведь она держится совершенно не как принцесса. Она очень нежна и… как бы это сказать?… очень мила. Рабочая девушка из Йены точно так же должна встретить студента – своего друга, пробывшего три дня за городом!»
Дурное чувство сознания своего морального перевеса, странное удовольствие помучить того, кто нас любит, быть может, также извращенное желание довести до взрыва эту чувствительность заставили меня ответить с аффектированным почтением.
– Ваше высочество, вы можете быть уверены, что и мне тоже казалось очень длинным время, проведенное вдали от вашего высочества!
Она откинулась назад.
– Ваше высочество! Он зовет меня «ваше высочество» теперь! Что изменило вас так за три дня пребывания в Карлсбаде? О, вы – просто истинный француз, легкомысленный и фривольный, и я сделала большую ошибку, привязавшись к французу. Я позволила вам в обращении со мной оставлять в стороне мой ранг. Отклонять это разрешение – просто другая форма недостатка уважения!
Она встала и резко отвернулась к окну, чтобы скрыть выступившие слезы.
«У нее прелестные волосы и очаровательная фигура, – подумал я. – Нет, она решительно права, и я просто легкомысленный француз. Но почему же ей даже в минуты взрыва страсти не хватает такта? Постоянные напоминания моего подчиненного положения, вечно слова «разрешение», «послушание», «уважение» на устах!
Принцесса вытерла глаза, обернулась и просто сказала мне:
– Это нехорошо с вашей стороны!
Эти слова нашли дорогу к моему сердцу. Мне пришло внезапное желание проделать над нею и собой сложный психологический опыт. И я сам превратился в йенского студента, которому его подруга с исколотыми иглой пальцами делает по его возвращении беспричинную сцену. Я взял длинные, не ведавшие уколов иглы пальцы красивой, породистой руки принцессы; эта рука слабо сопротивлялась, но я крепко держал ее.
– О, мой большой друг! – шепнул я.
Эльза улыбнулась. Она любила это обращение, которое однажды пришло мне в голову; она находила в нем, не знаю какую, французскую изобретательность и остроумие.
