– Ведь надо же было войти, – сказал он. – Я очень, очень рад, что увидел вас. Хорошие приятели – сущий клад.
Он закурил трубку и попросил осмотреть животных. Гюлотт подумал, что ему нужна лошадь и провел его в конюшню. Эйо нашел лошадей прямо великолепными.
– Я ошибся, – подумал Гюлотт, – не стал бы он так – расхваливать…
Он повел его в хлев. Там господин Эйо выказал осмотрительность, молча оглядел коров, одну за другой, и, под конец, заявил, что он видел более красивых.
– Несомненно, ему нужна корова, – подумал Гюлотт.
И, засунув руки в брюки, Гюлотт равнодушно ответил ему, что быть может, есть коровы покрасивее, но нет лучше.
Эйо ступал по навозу до самых лодыжек, ощупывая каждую корову одну за другой. Белянка очень задыхалась, у буренки были слишком сонные глаза, соловая была истощена своим теленком, а когда подошел к черной корове, то пожал плечами, надувая щеки. Он взглянул искоса на фермера.
Они перешли затем в свинятник. Когда Гюлотт отворил дверь к свиньям, животные бегали в задней половине с задранными колечком хвостами и вращая заплывшими жиром, отупевшими глазами. Гюлотт и Эйо постояли некоторое время, глядя, как они, хрюкая, резвились и взрывали своими розовыми рыльцами солому. По временам они оступались на жирном полу и шлепались в навозную жижу, разбрасывая брызги в разные стороны, потом подымались и снова мчались, причем их мясистые ягодицы вздрагивали мелкою дрожью. Эйо пришел в восторг от их прелестных рыльцев.
– Дело-то, видно, опять к корове клонится, – подумал Гюлотт, следуя своей мысли.
И он показал Эйо по порядку: курятник, дровяной сарай, огород, фруктовый сад, и оттуда направился в поле.
Коротконогий человек находил все превосходным. Фруктовый сад оказался «знаменитым». Что касается картофеля, то только диву надо даваться такому росту. И так как они прошли осматривать люцерну, которая находилась от фермы в пятнадцати минутах ходьбы, Эйо вдруг заговорил о коровах, о белянке, которая задыхалась, о соловой, которая была истощена теленком, о черной, которая не стоила многого.
– У каждого свои соображения, – возразил Гюлотт спокойно. Мелкий дождь моросил не переставая, застилал перед ними деревню, покрывал тонкой серой сеткой листву и травы. Их одежды были обрызганы алмазными каплями воды, от которой защищал их зонтик в руках Гюлотта. Промокшая земля приставала к их башмакам комьями густой, желтой грязи. И время от времени Эйо тщательно вытирал свои нога о траву, отличаясь вообще чистоплотностью.
– Отвратительная погода.
Но это ничего не значило. Он не раскаивался, что завернул. Он был далек от этого и повторял свою фразу с сокрушением:
– Я очень рад, что нашел вас в добром здоровье.
Они пошли по дороге к ферме.
У Эйо возникло желание посетить хлев. Он прямо направился к черной корове и ощупал рукой ее бока, брюхо, ноги; оглядел ее рога, вымя; приподнял ее морду, потрогал зубы. И, наконец, решил:
– Я бы ее, пожалуй, взял, если сна не слишком дорога, – промолвил он.
Гюлотт мерно покачивался взад и вперед. Он сохранил на своем лице равнодушный вид. И спросил:
– Тебе ее хочется?
– Хочется и не хочется, как сказать. Это все от цены будет зависеть.
Они перешли на ты.
Гюлотт, казалось, долго обдумывал.
– Ну, ладно, для тебя только, и только потому, что для тебя, так уж вот – хочешь, семьсот?
Эйо тряхнул головой.
– Пятьсот, – сказал он через некоторое время.
– Семьсот, – возразил Гюлотт.
Кум Эйо, сжав правую руку в кулак, ударил ей изо всей силы по левой руке Гюлотта.
– Черт возьми… – проговорил он, – не хочу только торговаться. Даю тебе пятьсот пятьдесят.
– Да я-то разве торгуюсь, черт возьми? Пусть не будет ни по-твоему, ни по-моему, не семьсот, даже не шестьсот семьдесят пять, а ровно шестьсот пятьдесят. Вот каков я!
Но другой ничего не хотел прибавлять сверх своей суммы.
– По-товарищески говоря, Гюлотт, разве она большего стоит?
Гюлотт сделал движение, как человек, который принял решение.
– Не стоит больше разговаривать: приберегу свою корову, а ты – деньги. Пойдем-ка лучше разопьем бутылочку.
Они возвратились на кухню.
Рабочие только что встали из-за стола. Крошки хлеба валялись на дне недопитых стаканов пива. Груда тарелок терялась среди оловянных приборов. Три кошки, забравшись на стулья, подвигали к себе лапками недоеденные кусочки сала.
– Теперь наша очередь, – сказал Гюлотт.
Жермена прибрала на столе, постлала белую, накрахмаленную скатерть и подала чудно подрумяненную говядину. Было подано два прибора.
– Вы обедайте, а я уж поеду, – сказал Эйо.
Но фермер не хотел отпустить гостя. Ведь второй прибор был для него, – он не уедет так, и т. п.
Эйо поглядел на прекрасную говядину, не выдержал соблазна и сел за стол, промолвив:
– Один кусочек разве? не откажусь, пожалуй.
Жаркое было съедено дочиста. И он неизменно приговаривал с оттенком умиления:
– Я очень, очень рад, можно сказать, очень славно.
За второй бутылкой вина он снова начал о корове.
– Прямо, как человек, предлагаю – шестьсот. Но уж больше ни полушки. Согласен, что ли?
Гюлотт был непоколебим.
– Нет! Мое слово крепко, как сказал…
Тогда Эйо пожал плечами и, кинув взгляд в сторону Жермены, воскликнул, что невозможно иметь дело с таким непокладистым человеком, как фермер.
Так тянулось до вечера. Лошадь, впряженная в одноколку, переминалась с ноги на ногу. У ворот, стоя под дождем, который не переставая лил, Эйо взял зонт, распустил его и опустился на сиденье своей повозки. Гюлотт держал под уздцы лошадь, улыбаясь своей спокойной улыбкой. А с порога следила глазами Жермена, как садился кум Эйо, и, в то же время вглядывалась вдаль, туда, где был лес и где, быть может, ждал Ищи-Свищи.
Эйо усаживался не спеша, поудобнее. Он перевернул подушку на сиденье, присел направо, переместился налево, расправил вожжи, стараясь выиграть время. Может быть, Гюлотт за это время передумает, дойдет до шестисот, и он искоса взглядывал на него своими хитрыми глазами. Но фермер говорил о погоде, о дожде, продолжая держать под уздцы лошадь, которая начинала выражать нетерпение.
Эйо внезапно принял решение: он бросил вожжи, закрыл свой зонт и слез со своей одноколки.
– Ну, вот, – сказал он, – ладно, я покупаю ее за шестьсот двадцать пять.
И снова полез обратно.
На этот раз Гюлотт уступил. Было условлено, что Рак, один из рабочих на ферме, прозванный так за свои растопыренные ноги, поведет корову в Трие, проведет ночь у Эйо и вернется на заре домой.
