Он сделал шаг в ее сторону; глаза его вспыхнули.
– Попадись ты мне с ним вместе! – проговорил он. – В моем ружье найдется зарядик!
Вошел отец, мрачный, с насупленным от страдания лицом, и, немного спустя, вошел за ним Матье, второй из его сыновей.
Они все трое сели за стол.
Гюлотт указал Жермене пальцем на дверь. Она вышла, добралась до лестницы и стала потихоньку подслушивать. Она узнала голос старшего брата. Он говорил с воодушевлением и негодованием. Слова долетали до нее несвязными и неясными. Затем раздался голос отца, суровый и властный.
– Дайте сказать мне, дети, – начал он. – Я больше наказан Жерменой, чем вы. Я всецело доверял ей. Но надо сказать все. Я был, может быть, сам немного виноват, да. Ее мать отдала мне ее, как родную дочь. И, может быть, если бы наша дорогая супруга жила еще, Жермена не поступила бы так. Я думал о том, что Жермена будет всегда со мною и никогда не оставит меня. Но иногда делаешь зло, сам не думая. И, правда, я должен был бы подумать о том, что девушке ее возраста пора выйти замуж и сделать меня, старика, дедушкой. Вы сами это поймете позднее. Будь в живых моя бедная покойница, она нашла бы ей славного человека, который стал бы ее мужем и привел бы ее к себе на ферму. Вот что я говорил себе в саду, куда пошел взглянуть на яблони. Тогда я и рассудил так. Теперь я стар и вижу больше, чем когда был молод и меньше понимал, и я уже не так горяч. Да, дети. Не следует с нею очень грубо обходиться. Я уже ей сказал, что нужно.
Гюлотт замолчал. Настала тишина, и потом голос Варнана послышался снова.
– Батюшка, – сказал, он – она была виной тому, что эти парни хуже чем наплевали на нас.
– Да, это касается вас, дети. Я знаю отлично, что, будь я молод, я бы в прежнее время заставил их прикусить свои языки, черт бы их взял. И попробуй теперь только прийти эта сволочь Эйо сюда, он узнает, каков я! Если в вас отцовская кровь, я уже знаю, как вы поступите. На дороге много закоулков, где можно здорово поколотить.
Последнее было сказано с резкостью, которая отозвалась в сердцах сыновей. Голоса их смешались и звучали гневом и яростью. Жермена могла одно только расслышать:
– Хорошо сказано, отец. Будь покоен, не останемся в долгу.
На ферму въехала повозка и заглушила стуком колес конец разговора.
Жермена ушла в свою комнату.
Глава 29
Тяжелые дни наступили для Жермены.
Она ходила, и все делали вид, как будто не замечают ее. Она взялась за свои обыденные занятия. То на кухне, то в хлеве, она снова стала прежней фермершей, потребность забыться в работе придавала ей необычайную работоспособность. Она чувствовала некоторое успокоение, когда посещала животных: коровы на лугах были так спокойны, и их спокойствие передавалось и ей. Но по приходе домой чувство своего позора вновь овладевало ею.
Как будто фермер со своими сыновьями сговорились предоставить ее самой себе. Ее избегали. Доброе согласие прежнего времени превратилось в холодную отчужденность, которая выделяла ее среди общей суеты фермы. Иногда с ней перекидывались двумя-тремя словами отрывочно и с какой-то поспешностью. День завершался таким образом, безмолвный, тяжкий, прибавляя к ее горести еще томительность июньского солнца. Вечера казались ей избавлением.
Особенно тяжко приходилось ей в средине дня. Волны палящего зноя заливали двор. Черепичатые крыши нагревались докрасна, и от того на лестницах стояла притупляющая духота. Навозные кучи вскипали и пучились. Усталость охватывала ее тело и проникала в мозг. На что она теперь годна? О замужестве нельзя было и думать: женихи, какие и могли бы быть, зная об ее истории, станут искать себе верных и надежных подруг где-нибудь в другом месте. Ее оставят стариться в ее углу, с каждым годом все более одинокой… и перед ее глазами проходили бесконечной вереницей одинокие, угрюмые дни зрелых лет. И она должна будет покориться этому суровому закону и будет, сложа руки, ждать заката своей кипучей молодости.
В эти мгновенья она думала о девушках, которые уходят в город: одни, чтобы честно жить своими трудами, другие – торговать телом. У нее были родные в Брюсселе. Двоюродный брат ее отца был консьержем в Париже, и ей припомнились о нем старые истории, которые рассказывала ей мать, где дело шло о сказочном существовании, наполненном вечным весельем. Ну, и что же? Она уйдет, отправится искать этого двоюродного дядю. Быть может, у него были сыновья, и ее жизнь, разбитая здесь, могла бы там снова начаться? И эти мечты расслабляли, и ею вдруг овладевала леность среди начатой работы. Вокруг нее природа казалась такой же усталой, как она сама. Порою как бы весь горизонт застывал в немом изнеможении. Деревья вырисовывались на раскаленном добела небе неподвижными очертаниями. Солнце давило на землю всей своей огненной тяжестью, как самец, покрывающий самку в дни течки. Лишь навозные кучи во дворе, полные броженья, издавали шипенье и этот звук застревал среди безмолвия дня. В безбрежном просторе сияли, как звезды, цветущие травы. Вдали красными точками рассеялась сладкая дятлина. Полевая репа искрилась желтоватыми блестками, которые расплывались все дальше и дальше, утопая в серебристом горизонте. И серовато-зеленое море колосьев волновалось широкими дремлющими массами. Яркие гроздья ягод были вкраплены в кудрявую окружность кустов. Берега вдоль ручьев, покрытые травою, светились фосфорическим светом. На зеленых пастбищах были разбросаны маки, как брызги крови. И на зеленом ковре лугов, местами темном, местами светлом, пестрели синие и красные цветы.
Над цветением растений неслось течение едких мускусных запахов. Струи ароматов пересекались струями света; с каждым порывом ветра разливались волны запаха, образуя широкий покров испарений, который местами обрывался. Крупные звездчатые бабочки перелетали над травами; пчелы, как хмельные, перелетали роями с цветка на цветок; ульи и гнезда жужжали, словно объятые праздничным торжеством. Перебои взмахов крыльев наполняли звуками чащу деревьев. На каждой ветке сидели птички, по каждому листу ползла букашка.
Сады и рощи шелестели и ликовали.
И чем скорее бежали дни, тем сильнее возрастало веселие земли, превращаясь в разгул и безумье. Избытком жизни дышало от всех вещей. По жилам дубов в бешеном круговороте стремились соки. Слышалось, словно каскадами струилась зеленая кровь калины под взъерошенной гривой листвы. В хранилищах под толщей коры скоплялся растительный клей, откуда, как из назревшего нарыва, стекала из расселины смола. На сучьях раскрывались раны, словно губы, словно разжимались створки утробы, выделяя пену.
Все било через край: запах, свет, краски, длина стеблей, толщина ветвей, густота листвы, цветение трав, округленность форм лесов на небосклоне. Животные, отяжелевшие от свежей пищи, беспечно расхаживали с отвислыми брюхами под прекрасной, блестящей шерстью. Беспрерывные погони колебали кустарник, чащи трав на лугах и переплеты изгородей. Воробьи, куры, вяхири, козы и овцы скрещивались, растерянные, иступленные, оглушая воплями воздух. Сдавленные вздохи желания поднимались в пространстве. Яростная страсть сталкивала один пол с другим под лучами солнца, наливавшего мозги тяжестью ртути. И тень, и свет сливались в любви, нежно гонялись друг за другом, дрожали от ненасытной ласки. Ключи казались самою жизнью, разливавшейся в беспредельном шуме трудившейся природы. Нежно журча, они текли порой и как будто переливались с воркованьем, с таинственными рыданиями, полными невыразимого сладострастия.
