Когда-то в минувшую пору своей жизни старик очутился на огненных островах, куда пристал корабль, на котором он ехал. На этих островах он встретил черных, диких, первобытных людей. Они были грубы и бесхитростны. Они любили своих женщин, ласкали младенцев и терзали врагов. И хотя были наги, в любви же были целомудренны. Все они были красивы и статны, как стройные статуи из бронзы, как гармонически раскрашенные картины. По вечерам один старец перед собравшимся племенем говорил притчи. Звуки барабана и дудок из деревянных колышков сопровождали их танцы. Когда один из них умирал, его жена радостно отдавалась закланию и сопутствовала ему в царство теней.
Так рассказывал нам старец. Он с благодарностью вспоминал диких и благодетельных людей. Их называли дикарями, но он, напротив, считал их несравненно более благородными в гордом и непосредственном проявлении своих чувств, чем бледные цивилизованные, лицемерные и похотливые племена, предавшиеся золоту. Дикари не знали лжи. Их суеверие не было более отталкивающим, чем суеверие белых людей. Они занимались полезным трудом и искусством, обрабатывали дерево и железо по тайному способу своих предков. Они жили свободными и могучими среди своих стад, без законов, и не ведали страданий. Они считали себя самым древним народом, сверстником чудовищ. Каждый из них был подобен первобытному, девственному человеку первоначальной поры.
Внимая его рассказам, мы поведали ему о нашей жизни. Подобно первобытным существам, мы жили среди деревьев, работая проворно и миролюбиво. Мы были чисты и наги. Некий, вездесущий бог обитал в дубах и в стеблях травы, и наша плоть и жизнь были божественны.
Таки мы в свой черед возобновляли первоначальное бытие человечества.
Старец промолвил:
– Благословенна будь пора моих седых и тяжких лет, ибо снежная вьюга моей жизни заблистала зарею. Встретив в ранний час утра счастливый народ, я вновь нахожу его здесь, возле этого дитяти и возле вас в час моего вечера. И кажется мне, я совсем не состарился среди этих образов юности мира.
Борода его вздрагивала, свежим чувством светились его детские глаза. Облокотившись на стол, он встал и поглядел через открытую дверь на прекрасную и ясную ночь. Лес подсетью звездных кристаллов спал трепетным, воздушным сном, как огромная и сладкая тайна царства растений, волновавшихся над безмолвным сияньем вод. Томные тени пропадали у берегов молочного озера лужаек. А старик, такой суровый, с пророческим челом, стоял, склонившись среди этой сладостной ночи.
– Я вижу даль времен, – молвил он. – Настанет день, когда более близкие к истинному Богу души признают себя дикарями и ничтожными созданиями за то, что покинули твои пути, о, благодатная природа! Тогда выйдут люди из тенистых и грязных городов и вернутся к тебе, великая мать, в простоте своих душ, внимая ветру и птицам.
И смолкнул старец и, казалось, шептал про себя, говорил с собой беззвучно, словно из глубины бездны, откуда не доходит ни единое слово. А Ева, прекрасная, как летняя ночь, со своим влажным взором, тихим шепотом промолвила мне:
– Верь мне, дорогой мой, этот старец святой, пришедший к нам в лес. От его слов разливается небесное благоуханье.
Руки мои слегка дрожали под столом, ибо и я видел то же, что и он.
Наши души парили в безбрежной высоте, как бы отделившись от нас, к далеким дням. Старец опустился на скамью, проговорил:
– Вы можете мне в этом поверить. Между той порой и нами только одна капля влаги нескольких тысячелетий.
Из уст его как бы раздавался глагол седых, как горные пласты, веков. А воздух едва лишь сотрясался: падая его слова не производили большого шума, чем щепотка перетертой пальцами пыли. С каким-то беспокойством Ева вдруг сказала мне:
– Он безумный. Он говорит о будущем, словно он бог.
Я легонько дунул ей в глаза:
– Ева, подумай о том, что ты сказала. За валом стремится вал и набегает целое море. Бог не меряет веками течение вод и людей.
Ели стал кричать и смеяться. Ева подошла к колыбели, взяла младенца на колени и сунула ему в рот свою грудь.
– Когда наш малютка кричит, – проговорила она, смеясь – я, по крайней мере, знаю, что ему нужно…
Она говорила просто, как мать, которая, приготовив свое молоко, не видит ничего выше радости расточить его для своего птенца. Но у меня в ушах еще звучал голос старика, и, казалось, крик младенца прозвучал над жизнью земли.
Седые века приближаются к колыбели и глядят, как маленькие ручки перебирают ткань минувших дней.
Пред таинством кормленья грудью замер в безмолвии весь дом. В нем не было еще ни осла, ни коровы, но бедняк уже глядел на ребенка восхищенными глазами старого короля Валтасара. Звездное сиянье разливалось среди ночи бытия. Я опустил руку на плечо старца и вывел его из задумчивости.
– Скажи нам, отец, если это не причинит тебе горести, почему ты, узнав простые нравы, согласные с желанием природы, покорился мучительной жизни городов?
Древний старец, возложив свою руку на мое чело, ответил:
– Я тот, у кого нет родины. Моя судьба в том, чтобы блуждать среди людей. И не знаю, где впервые увидел свет дня, и тоже не знаю, где закрою навсегда мои глаза. Когда я голоден, мой посох стучит у порогов жилищ, ручьи же есть везде. Без отдыха и без спеха я бреду дорогой к завтрашнему дню.
Его слова были ясны и вместе загадочны, как притча. Слова его как бы получали двоякое значенье: были непосредственны и сверхъестественны.
Смола переставала уже гореть. Ясная ночь простерлась в комнате. Как затканная белой туникой фигура, ходила Ева легкой поступью вокруг колыбели. И промолвила мне:
– Видишь, гость наш устал. Он встал до зари, и ему нужен покой. Накрой ему постель из папоротника.
Я повел старика в ту комнату, где сам я спал сном одинокого человека. Я расстелил ветви папоротника, их мы нарвали накануне, и он разносил и теперь острый и расслабляющий запах, подобно маку в саду. Ночь ступала по нашим следам. Взошла по ступеням лестницы и растянула свой светлый полог над ложем. И едва опустившись на папоротник, старец заснул, как слабый ребенок.
Глава 24
Солнце было уже высоко, когда старик пришел ко мне на лужайку. Он сказал:
– Я спал, совсем не слышал пения петуха.
Зная, почему не пел петух, я ему ответил:
– Здесь только лесные птицы. Каждый новый час поет другая птица. Они – часы, которые ладят нашу жизнь.
Он мне сказал тогда с ласковой властностью:
– Птицы вьют гнезда на вершинах деревьев, куры внесутся близ жилищ, а петух трубит зорю, словно орел. Они – благодетели мужа и жены в семейном очаге. И когда молоко матери иссякнет, курица приносит позлащенное, как солнце, и красное, как кровь, яйцо. Вспомни о корове и ягненке. Дом, затерявшийся среди леса, подобен ковчегу, где охраняются и благоденствуют мирные животные.
