Осел и корова паслись рядом бок – о – бок. К ночи уходили в хлев. Я построил его к зиме из глины и дранок. Крыша из прутьев покрывала его. Я приготовил площадку для овина, окружив ее плетнем. Дверей не было в хлев, и осел с коровой свободно входили туда. Мерными шагами бродили они, пощипывая луговики сероцвета тяжело качая головами. К полудню они укрывались в прохладе деревьев. Неповоротливый и спокойный осел не любил длинных путешествий. Корова, напротив, подвижная и беспокойная, постоянно уходила за пределы пастбища. То там, то здесь позвякивали колокольцы на их шеях. Я выточил колокольцы из прожженной и плотной ясени. Звук их возвещал нам, где бродили осел и корова.
Трижды вдень мы ходили с Евой доить в деревянное ведерце молоко. Оно стекало по нашим рукам, светлое, густое, благоухающее ароматом мускуса и миндаля. Часть этого молока наливалась в глиняный кувшин для сбивания масла или оставлялась киснуть для творога. Другая часть, свежая и жидкая, предназначалась для детей и разливалась в миски. Иногда мы ели дикие ягоды и запивали их молоком. И корова за свои благодеяния стала для нас родным существом. Ева окрестила ее человеческим именем, и она составляла часть нашей семьи, наподобие служанки или кормилицы.
Корова называлась Майя. Ее прабабка носила это имя в святых легендах. И я, в воспоминание о старом слуге, который был у меня в детстве, обнял руками морду осла и, дунув ему в глаза, проговорил: «Называйся Ноэль»
Они жили с тех пор у порога жилища, и почитались, как живые творения. И между ними и нами не было иной преграды, кроме их темных и безмолвных душ. Ноэль покрытый серебристой кожей, с высокими и тонкими ногами, напоминал историческую ослицу, которая везла на себе ту малютку из одного города в другой. Белая, с низким выменем Майя была подобна земному цветку. И тот, и другая приходили на наш зов.
С прибывавшей водой жизни наполнялся и ковчег. Из жилища и хлева веяло безмятежным и ровным дыханием. То было третье лето. Однажды утром я отправился, как глава племени, на разведку. Посетил сельчан, променяв нарубленные дрова на животных. Так вступили под сень Эдема корова с ослом. Мои грузные шаги чередовались с легким треском копыт осла.
Мы шли бок-о-бок к буковой роще. Разумный пахарь печется о пастбищах и лугах. Я собрал граблями в кучу листья и взвалил их на спину осла. На распаханной ниве медленно золотилась рожь. Она взошла такая скудная и редкая на этой тощей земле. В тонком стебле скопилось больше соков, чем в самом колосе. Но я, наученный опытом и приобретший находчивость, вспахавший по мере своих сил и засеявший поле, любовался на упрямые семена, разрыхлявшие твердые комья. Всходил стебелек за стебельком, такой тонкий, как волос, и хрупкий среди всеобщей красоты произрастания, и все они были словно моими нервами, избороздившими землю.
Иногда ко мне приходила Ева с Авелем у груди. И еще раз желание пробудилось во мне. Я был сеятелем после посева. Сеятель проходит, сжимая и разжимая пригоршни, и земля уже не знает того, кто оплодотворил ее. Моя Ева была подобно временам года. Мы оба с нею глядели, как колебалось волнуемое ветром поле. Чудные видения проносились мимо нас, и мы мечтали об очаге. Круглые и румяные хлебы нагромождались все выше и выше, – и, казалось, нет конца месиву. Хлеб насыщает одно племя, за ним – другие. Я первый своими руками вспахал эту ниву. Пламенем гордого сознания обдавало меня. Я посеял жизнь и после меня она уже никогда не исчезнет. Из колоса взойдут колосья, и человек будет вечно рождаться из семени моих сыновей.
Однажды мысли мои были о Еве, и она мне говорила:
– Видишь, дорогой Адам, этот хлеб станет до тех пор всходить, пока хоть одно зерно будет падать, на землю. И будет столько зерен хлеба, сколько звезд на небе. Разве это не чудесно?
Корова и осел знают только луговую траву, которую отыскивают своими длинными языками. Они доходят до изгороди и возвращаются обратно. Все мысли Евы пребывали до этой поры как бы в темноте, но ныне материнское чувство пробудило в ней понимание бесконечности, и она уже заглядывала через изгородь в область вечного возращения вещей.
– Ева, – сказал я ей, – все распадается и все родится вновь. Я беру этот комок земли, растираю его между пальцами и пускаю пыль по ветру. Каждое зернышко – есть живой кусочек вселенной, как произнесенное устами слово есть слово жизни, которое никогда не умирает, но сливается с общим кругооборотом миров.
Я взял в руки комок земли, растер его, и тонкая пыль разорялась облачком по ветру. Глаза Евы сияли в этот миг, подобно бегущей воде, в которой отражаются волнующиеся пейзажи. Она глядела на небо, на деревья, на безлесную поляну, перенося на них поочередно свой светлый взор. И, скользнув по сияющему у ее груди Авелю, она остановила его на малютке и промолвила мне с важностью:
– Все живет вечно, Адам. И есть только жизнь. То, что уходит, возвращается снова. Все возрождается. Какая сладостная мысль! Вот, видишь, сердце мое постигло это раньше тебя. Мое молоко истощилось бы от тоски, если бы не было так.
До появления ребенка она говорила лишь о смерти. А теперь сама была со своей великой любовью живою частью теченья дней. Она произнесла величайшее и божественное слово, как будто, склонившись у берега веков, видела огромные руки, сеявшие вечность.
Вспомните, что моя Ева была лишь смиренной служанкой. Но у дочерей природы больше мудрости, чему принцесс и королев. Одинокая паутина, носящаяся в конце лета по воздуху, ткет вместе туманом чудные покровы осени, и женщина простонародья сплетает из мечтаний ткань прекрасных мыслей. Человек идет в поле, в лес с ружьем. Кричит диким голосом на собак. Он воображает себя господином и отбрасывает от себя тень на дорогу. А нежная супруга вынашивает свои мысли девять месяцев, и эти мысли – о любви, о жизни и о ребенке. Она выносит их в мир, и светлый путь озаряется ими. Когда она разжимает руку, между пальцами ее видно небо. Безмолвие Евы было садом души. Я проходил мимо и на концах веток цвел новый цветок.
Мы жили с Евой словно в океане молока природы. Природа овевала нас, как водорослей и рыб в тучных животворных водах моря. Но Ева с ее грудью, подобной плодоносной земле, была гораздо ближе к тайне жизни, чем я.
Заря каждый день наполняла чудесными плодами корзины. Девственные и простые чувства Евы, трепетавшие, подобно легкому пушку на ее затылке, связывали ее со всем великим миром. Сок малины, таял на ее губах, наполнял ее глубоким и духовным наслаждением. Когда она опускала руку на блиставшие листья или ласкала нагое тельце Авеля и Ели, она была прекрасна и волнующа, как аллегория страсти. Когда пели птицы, она сама, казалось, пела с ними. И говорила:
– Слышишь, как лопочет с журчаньем ручья славка? Не правда ли, это как мы с тобой в утро роз. У золотистого дрозда только три звука, как у твоей свирели, а ему и этого довольно, чтоб выразить всю радость леса.
Для забавы детям она вытягивала губы и подражала пенью птиц. И раньше меня поняла песню сизоголового дрозда, – он первый пробудил в ней любовь. У ветра столько голосов, сколько листьев на деревьях, и каждое существо леса трепещет по-разному, как у каждой птицы своя песня и у насекомых свой клич. И тишина не бывает одной даже дважды. Бывают часы, когда нельзя ничего расслышать, так много шума оттого, что слишком много тишины. И весь мир – один бесконечный оттенок бесчисленных душ природы. Своими тонкими и чуткими нервами Ева ощущала этот мир глубже и сильней меня.
