Вне дома она была, как все другие. В ней было даже больше религиозности и благопристойности, чем у большинства женщин. Но, казалось, как будто она совсем не знала, что грешила. Как только с нее спадали одежды, она становилась другой женщиной, которую сама не знала и в которой обнаруживалась жестокая красота. О, – эта женщина была гидрой и козерогом и вместе всеми кривляющимися животными из дьявольского каменного леса древнего собора!
Од часто приходила в мою комнату. Она входила в нее, как пришла в первый раз, медленной благоговейной поступью с лицом усталым и угрюмым. Она напоминала жрицу, появившуюся во время обряда. И была гораздо красивее в своем неземном облике, придававшем ей сходство с Судьбою. Она обвивала меня руками вокруг шеи, схватывала своими губами мои уста. И отдавала мне свое тело. А я ей возносил пламенные молитвы. И засыпал ее тело алыми розами огненной страсти.
Я служил свои мессы, как юный левит, распростершись перед ликом Девы-Тьмы.
Мои порывы человека, долго пребывавшего в воздержании, становились мистическими. Они увенчали мои томительные ожиданья. Они подтвердили, что женщина не только простое орудие из мускулов и нервов, доставляющее наслаждение, она – нечистый цветок смрада жизни, живой символ древних обетов, заключенных в чреве Евы. Од была той именно женщиной, которая была для меня предназначена. И я отрекся от своих прежних увлечений, чтобы посвятить ей всецело свою покорную страсть. Мое обезумевшее тело возносило Песню Песней единой любви. Я был тем, кто на рассвете по расцветающим виноградникам идет трепеща к черной Суламифи.
Од только смеялась своими большими немыми устами, рдевшими, как створки раны. И мне начинало казаться, что ее душа была так же пуста, как и глаза.
Как-то раз я сказал ей:
– Моя дорогая Од. Если – надеюсь я – ты меня любишь, вырази мне это как-нибудь иначе, чем поцелуями. Я до сих пор едва лишь уловил твой голос.
Она извернулась, как раненый острым камнем червяк. Вскинула руки и закрыла ими лицо. И сказала мне с искренней болью:
– О, о, не спрашивайте меня об этом. Я вам даю только то, что имею.
Я не мог сомневаться, что она испытывала истинное страдание, и сам я чувствовал себя подавленным, как будто упомянул о том, что было нам запрещено.
Од в это время лежала рядом со мной.
Как будто говоря ей о любви, я еще больше обнажил ее. Она, не знавшая стыда своего тела, закуталась вся страданием в тот самый миг, когда я коснулся своим любопытством таившегося в ней стыда, о котором ни я, ни она не подозревали.
С жестокой настойчивостью я обратился к моей возлюбленной:
– Од, милая, дорогая моя Од! Видишь, как я люблю тебя: ты приворожила меня и вот, даже ценой моего вечного спасенья, я не совершу ничего, чтобы сбросить с себя твои чары. Но я заклинаю тебя, разожми свои губы, скажи мне только лишь слово, один вздох в поцелуе.
И она резко повернулась лицом к тени спущенных занавесок, погрузилась на мгновенье в сумрак, сквозь который едва брезжил утренний луч, как будто даже болезненная бледность дня была нестерпима для ее страдающей души.
И вот я услышал ее жестокие слова.
– Не думай, что я люблю тебя потому, что с нами случилось это. Я не полюблю никогда никого!..
Я почувствовал, как мучительно разбилось мое сердце от раненой страсти. И зарыдал, как ребенок. Я сжимал ее руками, покрывал ее груди поцелуями и слезами.
– Умоляю тебя, – вскричал я, – не говори этого! Отдалась ли бы ты мне, если бы меня не любила?
Она сказала мне просто, смеясь своим беззвучным, как крылья вечерней птицы, смехом:
– Не знаю.
И как будто раздумывала. Разглядывала меня своими застывшими глазами, как черный горный сланец. И продолжала своим ласковым и грустным голосом, в котором не было любви:
– От тебя веяло таким девственным благоуханием, вот почему я и пришла к тебе.
Она сжала мой рот своими устами и влила в него слюну. И снова великий трепет смерти скорчил все мои суставы. Од снова была изумительной жрицей любви.
Около полудня она вышла из моей комнаты со спокойным выражением на лице. А я лежал на ложе любви, умирая от испытанной страсти.
Глава 21
Я не задумывался ни на одно мгновение отказаться от такой гнусной жизни. Од была рабыней проклятого искусства. Знала все дьявольские хитрости наслаждения. И изобретала всевозможные новые ухищрения, чтобы возбуждать мою пресыщенность. И, однако, вполне сохраняла репутацию добродетельной мещанки. Она вращалась в небольшом кружке порядочных дам. И мужчины относились с почтением к ее мнимой вдовьей одежде. Эта смесь извращенности и порядочности возбуждала мое болезненное сладострастие и придавала ей в моих глазах еще более ценности, как украденной вещи, как сокровищу оскверненного храма.
Она никогда не соглашалась показаться со мной открыто на улицах. Даже наши встречи обставляла таинственными и мелочными предосторожностями.
Однажды под вечер она со смехом попросила меня проводить ее за крепостной вал.
Я не понимал, почему она смеялась.
Некоторое время она шла впереди меня по безлюдной местности.
Один за другим замирали последние колокола городских церквей.
Она взяла меня под руку и увлекла в густую чащу леса. Я чувствовал, как вздрагивали ее бедра среди окружающей темноты. Моя душа содрогалась от какого-то внезапного волнения, предвещавшего любовь, подобно тому, как листья деревьев содрогаются, когда под низко нависшей тучей среди необъятной тишины проносится порыв бури.
Близость ее тела делала меня совсем больным.
– Побудь немножко за этим деревом, – странно сказала она мне.
И исчезла. Я слышал только шелест ее платья по пышному моху.
Она вернулась через мгновенье, нагая, величественная в своей гордой под звездами красоте, как дочь первобытной земли, как лесная нимфа сказочных вод.
Для меня это был неведомый обряд, благодаря ночному часу и таинственности окружающей природы. Я сам был юношей начальной поры мира в невинный, чарующий райский вечер.
Мне казалось, что я еще ее не знал. Я ступал по лесу с вздувшимися от желания жилами, чуя сквозь любовное опьянение запах тварей.
Словно я выбежал из шатров моего племени, обуреваемый страстью, как ловец добычи. И вдруг в млечном сиянии звезд предстало предо мной существо с белоснежною грудью, затканное разметавшимися шелковистыми волосами.
Томительное, небывалое очарование охватило меня при виде первой женщины, вышедшей тоже из своего шатра на дорогу любви под медленный трепет листвы.
Так приобщила меня Од к новой красоте, среди которой я стал вдруг неведомым для себя человеком, где почувствовал я себя слившимся со всею жизнью Вселенной, с блеском метеоров, как в ту пору, когда люди ходили нагими и не ведали городской жизни.
