Пока Рана рылась в сундуках и ящиках, я держал на руках малыша и вспоминал, как когда-то нянчил Иуду. Сколько ночей мы с Мордехаем провели, нося его на руках и утешая: он был трудным ребенком, родился с жидкостью в легких и очень сильно кашлял из-за этого. Я закрыл глаза. Пальцы дрожали от прикосновения к мягкой коже младенца. «Иуда, мой Иуда, — мысленно прошептал я. — Прошу Тебя, Господи, пусть он будет жив».
Чтобы отогнать душивший меня страх, я принялся развлекать беседой увлеченную поисками Рану. Мы обсуждали проблему Мигеля с желудком.
— Он какает как сорока, — обеспокоено поделилась она. — Доктор Монтесиньош говорит, это не повод для беспокойства, так что я думаю…
— Не волнуйся, — ответил я, махнув рукой. — У Иуды было то же. Мне кажется, все дети в чем-то птицы.
Она засмеялась, но опустившаяся за этим тишина еще ярче подчеркнула мрачное настроение, которым пропитался самый воздух в доме. Мы обменялись взглядами, в которых ясно читалось: Самсон, скорее всего, никогда не вернется. Она протянула руку, чтобы погладить меня по щеке.
— Мой милый Бери, — сказала она. — Я скучаю по соседям.
Мы оба вспомнили о демонах, которых на миг изгнали мысли о детях.
Она вернулась к поискам, прерванным на комоде возле кровати. Из маленькой деревянной шкатулки с металлическим замком она вытащила свиток.
— Нашла! — сообщила она, торжествуя. Она вручила свиток мне. — Это оно, правильно?
— Думаю, да.
Я осторожно положил Мигеля ей на руки. Свиток развернулся в пять листов бумаги.
Словно подбивая меня на приключения, Рана сказала:
— Слушай, Бери, ты пока читай, а я принесу халы и вина… нет, конечно, ты же переживаешь Исход. Тогда просто немного вина? Ты можешь остаться, да? Хотя бы пока не прочитаешь. Ты должен остаться.
— Я останусь, пока не дочитаю. Потом я должен вернуться к семье. Но Рана, если у тебя в доме есть хамес… значит, вы еще не праздновали Пасху?
— Нет. Мы ждали чуть дольше, чтобы быть в безопасности.
Она проводила меня к кухонному столу, принесла кубок вина, потом взяла меня за свободную руку. Письмо гласило:
«Дражайший Самсон,
Мигель Рибейру отказался. Посему я расскажу тебе историю. В ней ты найдешь мою надежду на твое понимание необходимости жертвы, которую каждый из нас должен принести в этот решительный момент. Если мы не поведем себя также, как рабби Гравиэль, в данный момент времени, то все может быть потеряно.
Не важно, что твоя вера рушится, учитываются твои поступки.
Победит ли Самаэль сегодня?»
В начале следующей страницы значилось: «A Historia da Crestadura do Sol do Rabbim Graviel — История о солнечном ожоге рабби Гравиэля». Ту же историю дядя рассказывал мне в свой последний шабат, и, стоило мне произнести вслух название, как я почувствовал, словно его ладонь опустилась мне на шею. Его голос прошептал:
— Да, прочитай ее вновь, Берекия, и ты тоже сможешь увидеть ее важность. Я не случайно предложил ознакомиться с ней и тебе, и Самсону.
— Что там такое? — спросила Рана, ощутив мое внезапное беспокойство.
— История. Про рабби Гравиэля, одного из моих предков. Как ему пришлось пострадать в тюрьме, чтобы выжила его дочь. Думаю, дяде было видение, из которого он понял, что тоже должен принести себя в жертву. Да… Чтобы выжила девушка в подвале, он отдал свою жизнь. Он договорился. Но убийца не сдержал слово.
— Бери, ты хочешь сказать, что твой дядя… Боже мой, о, Господи!
Впервые узнав, что моего наставника нет в живых, Рана неестественно выпрямилась. Она положила Мигеля на стол, встала и зажала уши ладонями. Смотрела на меня с ужасом.
Ее начало трясти, я подошел к ней, оторвал руки от головы.
— Рана! Рана!
Она посмотрела на меня неузнающими глазами, словно пытаясь понять, кто перед ней.
Монотонным голосом, лишенным выражения, она произнесла:
— Самсон… А теперь и господин Авраам… Эсфирь, она…?
— Нет, она в безопасности. С мамой и Синфой. Но Иуда пропал.
Я усадил Рану за стол, дал ей вина. Она обхватила кубок двумя руками, как ребенок, выпила залпом, принялась болтать что-то о винодельне. Когда снова наступила тишина, я спросил:
— Самсон ничего не говорил о неприятностях в группе молотильщиков?
Она помотала головой.
— Ссора с дядей, например?
— Ничего, — ответила она.
— Но почему тогда дядя писал, будто Самсон утратил веру? У него были какие-то неприятности?
Рана схватила меня за руку и прошептала:
— Самсон говорит, ребенка надо воспитать христианином, потому что быть евреем и дальше — плохо. В этом году у нас не будет Пасхи. Даже если…
Она распеленала Мигеля и показала мне крайнюю плоть на его пенисе: его должны были обрезать на восьмой день после рождения. В отчаянии она закрыла глаза. С ресниц закапали слезы. Словно из солидарности с матерью, Мигель тоже расплакался. Я взял его и стал укачивать с переменным успехом. Слова слетали с губ Раны, словно она швыряла их в разных направлениях:
— Если бы я знала… как мог он так измениться? Когда мы поженились… и я забеременела. Нам было так… так хорошо. Помнишь, какая раньше была Пасха? Помнишь, Бери?! Перед… подожди, я покажу тебе кое-что.
Из ниши над очагом она достала толстую книгу. Сложный кружевной узор на корешке выдал издание Ветхого Завета, напечатанное во времена моего детства Элиезером Толедано. Она протянула ее мне.
— Смотри! — велела она.
Забирая книгу, я спросил:
— О чем ты? На что мне надо смотреть?
— Где хочешь! Открой на любой странице!
Я отдал ей Мигеля и раскрыл книгу на первой попавшейся странице. Открылась Книга Ездры, стихи о восстановлении Храма. Везде, где встречалось имя Бога, оно было перечеркнуто коричневыми чернилами. Выглядело это жутко, как талисман на порчу.
Рана заговорила торопливо, словно за ней гнались:
— Самсон сказал мне: «Мы должны похоронить еврейского бога. После Пасхи мы вознесем молитвы Господу, а потом похороним Его и забудем о Нем». Самсон зачеркнул все Его имена!
Некоторое время я взирал на святотатство, потом аккуратно закрыл книгу, поклявшись никогда больше не заглядывать в нее, положил книгу на стол.
— Я не смогу жить как христианка! — неожиданно завопила Рана. — Я скорее убью себя!
Ее крик разрезал воздух между нами.
— А твой сын? — спросил я. — Кто будет растить его?! Теперь, когда…
— Лучше бы он был мертв!
Некоторые родители-евреи убивали своих детей и кончали с собой, чтобы избежать насильного обращения девять лет назад, — поступок, который я так и не смог понять.
