— Моего учителя убил еврей! — заявляю я.
— Что?
— Дяде перерезали горло способом, известным шохету.
Словно впервые моя мать услышала этот довод.
Она оперлась на стол, будто эта земля ушла у нее из-под ног.
Диего хватает воздух ртом. Он прикрывает губы ладонью, ища способа не допустить самое эту мысль в собственное сознание.
Покажет ли он себя в состоянии шока невинным философом или же примется драматически заламывать руки, как убийца?
— Но зачем было еврею отнимать жизнь твоего дяди? — спрашивает он.
— Может, из зависти, может, ради того, чтоб ограбить, — лгу я, тщась проверить его реакцию.
Неожиданно мама кричит:
— Что, во имя Господа, ты несешь, Берекия?! Разве мог кто-то из нашего народа убить моего брата?!
Ее голос приобретает истерические нотки, а это значит, что она в шаге от того, чтобы назвать меня плохим евреем.
Я делаю глоток воды из кувшина, смотрю ей в глаза и говорю:
— Украдена рукопись. Ни один старый христианин даже не догадывался, что они были у нас в доме.
Мама принимается дергать себя за волосы.
— Ты уверен? — спрашивает Диего. Я киваю, и он берет меня за руку. — Откуда забрали рукопись?
— Из подвала.
— У него в подвале были книги! О чем ты…
— Его последняя Агада, — поясняю я.
— Он хранил книги на иврите?
— Да.
— Он что, совсем выжил из ума?!
Либо Диего умело разыгрывает неведение, либо действительно еще не полностью посвящен в тайную группу молотильщиков и ничего не знает о генице. Надо будет проверить отца Карлоса, если он все еще жив. И все же, что если он лжет, чтобы навлечь подозрение на своего брата-философа?
— Он тайно отправлял книги из Португалии, — говорю я Диего. — Спасал их от огня.
— Боже Всевышний. От кого?! — спрашивает он.
— Не знаю. Слушай, когда ты в последний раз видел дядю?
— В прошлую пятницу. В больнице. Ты был с ним. Почему ты…
— А в воскресенье? — спрашиваю я. — Тогда ты его не видел?
— Нет. К чему все эти вопросы?
— Я пытаюсь проследить его перемещения, — лгу я. — Где ты был с воскресенья и до сих пор?
— Прятался. С другом. — Выражение лица Диего становится жестким, словно он собирается устроить мне выговор. — Берекия, мне кажется, ты должен объяснить свое поведение. Почему ты думаешь, что…
— Я никому ничего не должен объяснять, — грубо обрываю я. — Смерть дяди дала мне новые права, и одно из них состоит в том, чтобы пренебречь мрачным выражением лица, которым ты пытаешься меня запугать. Думай обо мне что хочешь. Сердись, молись, цитируй мне Тору. Мне все равно.
— Тебе не должно быть все равно. Что если…
— Молчи, Диего! Просто скажи мне, что ты знаешь о человеке, который ищет тебя в твоей собственной квартире?
— Каком человеке?! О чем ты…
— Когда я пошел искать тебя сегодня утром, твой сосед напротив, сапожник, он сказал мне, что тебя ищет какой-то человек… светловолосый, сильный… возможно, северянин.
Глаза Диего выдают нешуточный страх.
— Ты не знаешь никого, кто мог бы следить за тобой? — спрашиваю я.
— Нет, — шепчет он, беря меня за плечи и крепко сжимая. — Если… если только это не тот же человек, что убил твоего дядю!
— Да, я думал об этом. Но зачем кому-то нужна смерть вас обоих?
Он мотает головой.
— Думай!
— Никаких причин, — стонет он. — Что мы могли знать такого, что…
— Дядя не говорил ни о какой особенной рукописи, которую он обнаружил? О чем-либо таком?
Он мотает головой. Я достаю рисунок девушки, убитой вместе с дядей.
— А она? — спрашиваю я, разворачивая набросок и протягивая ему. — Ты знаешь ее.
— Нет. Кто это?
— Неважно. — Я убираю рисунок обратно в сумку. — А как насчет Мигеля Рибейру? Что ты знаешь о нем?
— Он дворянин, правильно? Сын старого Родригу Рибейру, если я правильно помню.
— Да. Дядя ничего не говорил о нем? — опрашиваю я.
— Не мне. Но Бери, у тебя ведь должны быть какие-то еще догадки насчет убийцы. Что ты нашел в подвале? Что-то, что помогло бы понять, кто этот северянин, который за мной охотится? Я должен знать. Если он меня ищет, мне нужно…
— Ничего, — лгу я, не желая доверять ему все, что мне удалось выяснить. Я отворачиваюсь от его недоверчивого взгляда к матери. Она пристально смотрит в огонь, пляшущий в очаге. Я глажу ее по руке. — Как Фарид? — мягко спрашиваю я.
Она оборачивается ко мне, испуганно глядя мне в глаза, и говорит:
— Берекия, я должна знать все. Украли одну только Агаду?
— Да, мне кажется, да. Так как себя чувствует Фарид?
— Тебе не кажется, что нам следует…
— Мама, просто скажи мне, как Фарид…
Она втягивает голову в плечи и отворачивается с пренебрежением.
— Ты ненормальная! — ору я. — Со всеми своими «следует» и приличным образом жизни. И что хорошего это тебе дало?!
Ее глаза наполняются слезами, и она произносит полным отчаяния голосом:
— Как ты можешь так со мной говорить, когда Иуда…?
— Пой эту песенку козлам! — выкрикиваю я.
Я ухожу прочь от нее и Диего, со смесью болезненного сожаления и удовлетворения понимая, что именно я стал зачинщиком спора. Смерть дяди освободила меня от того, чем я был в прошлом, и от будущего. Похоже, гнев и отчаяние стали моим единственным наследием.
Я заглядываю в мамину комнату к Фариду. Он спит, прерывисто дыша и вздрагивая во сне, словно ему снится кошмар. Я протираю его лицо и руки влажным полотенцем, его внутренняя борьба постепенно затихает. Подавленный страхом за его жизнь, я выхожу прочь из дома.
— Куда ты направился?! — кричит мне вслед мать.
— Наружу!
Диего вынуждает меня остановиться, догоняет неверной походкой возле самых ворот, усиленно трет отросшую щетину на лице.
— Если ты не ошибся насчет дяди, — говорит он, — то тебе тоже может угрожать опасность.
— Это не имеет значения. Ни один старый христианин больше не ранит меня. — Пристально глядя ему в глаза, я прибавляю: — Или еврей, если на то пошло!
Он ласково прикасается к моей руке.
— Ты так невинен, сын мой. Ты не представляешь себе, что они могут сотворить. Берекия, мне кажется, ты и твоя семья должны собрать вещи и уехать. Именно это я сам собираюсь сделать. Я разбираюсь с делами, продаю, что могу, а потом убираюсь отсюда, неважно куда. Король не посмеет остановить нас после того, что…
