— У меня замечательная «птичка», — скалится он, обнажая немногие остатки почерневших зубов. — Большая, как ворон. А как она может поцеловать щечки твоей попки! Юноша, я уверен, тебе это понравится.
— У меня есть друг, который пришел бы в восторг от этого. Но мне это не интересно.
Он срывает с себя фартук и отбрасывает его в сторону. Больше на нем ничего нет — потное, волосатое и мускулистое тело. Его член торчит прямо из живота, огромный и круглый, как скалка.
— Я мог бы взять тебя и без твоего согласия, — говорит он, словно делая мне этим предупреждением великое одолжение. Его глаза горят в предвкушении.
Я показываю ему кинжал Фарида:
— А я мог бы его отрезать.
Он смеется, подкрадываясь, словно охотящийся хищник, и проводит большим пальцем вдоль шрама на лице.
— Откуда ты знаешь, что тебе не понравится, если никогда раньше не пробовал? — спрашивает он.
Мое сердце колотится от ужаса и отвращения, пока я пячусь к двери.
— Я пробовал. Один раз, с другом, о котором говорил. Но я предпочитаю союзы иного рода. И потом, я вырос в уверенности, что мой зад предназначен только для одной цели, если вы не возражаете.
Он уже не улыбается, смачивая ладонь слюной. Я делаю еще шаг в сторону двери, пытаясь ее открыть. Пытаясь разжечь во мне ответную страсть, он принимается теребить свой орган.
— Благословен будь Тот, Кто позволил мне спастись от сатиров, — произношу я и устремляюсь на улицу.
Оглядываясь через плечо, я вижу его стоящим рядом с осликом, демонстрирующим несчастному животному и всей Бенфике свое мужество.
На центральной площади ни торговец мылом, ни корзинщик не знают, где Мигель Рибейру держит своих лошадей.
— Вам не противно оттого, что кузнец демонстрирует свое тело? — спрашиваю я, указывая вниз по пыльной улице.
— Это хорошо для дела, — замечает торговец мылом. — Люди со всей округи приходят, чтобы на него посмотреть. «Кузнец-баск, у которого больше, чем у его коней!»
Коробейник, торгующий травами, присоединятся к нашей беседе и сообщает мне, что вдоль дороги на Синтру есть несколько конюшен, и я выхожу из города через западные ворота. За длинным рядом зарослей сумаха открывается грязная дорога к северу, в начале которой стоит часовня Девы Марии. Крошечная женщина, укутанная в черное, молится, преклонив колени перед благой статуей. Маленький Назарянин на руках Марии кажется хрупким и одиноким. Молельщица поворачивает ко мне изящное личико, излучающее тепло.
— Здесь как-то молился Святой Антоний, — сообщает она.
Если бы вам пришло в голову сложить все упоминания старых христиан об их Святом Антонии, то вы быстро пришли бы к выводу, что он исползал на коленях территорию гораздо большую, чем Диаш, да Гама и Колумб на всех своих кораблях вместе взятых.
— В таком случае это очень священное место, — мягко отвечаю я, осеняя себя крестным знамением. — Скажите, senhora, вы не знаете, где могут быть конюшни Дома Мигеля Рибейру?
— Думаю, прямо по этой дороге, — отвечает она, указывая на север. — По левую руку метров через двести. Сначала пройдете речку, в которой малыш Мелу утонул несколько лет назад, потом эти несколько гранитных валунов, про которые отец Васко говорит, что там был ведьминский вертеп в те времена, когда Он еще не родился. Оттуда уже близко.
Я снова творю над собой крестное знамение и благодарю ее. Ориентиры появляются в точности, как она и говорила. При этом меня начинает преследовать затхлый, гнилой запах. Он усиливается сразу, как я пересекаю причудливую тень огромного дуба с вырезанным на стволе безглазым черепом, обычно изображавшимся над дверями домов прокаженных. Заяц, быстрый как страх, внезапно проносится прямо у меня под ногами. Все мои ощущения сосредоточены на происходящем. Я переступаю через тележное колесо, брошенное посреди дороги. На западной ее стороне, тенистая апельсиновая роща уступает место буйным травам, и я вижу перед собой конюшни — шесть крытых галерей, отходящих от бело-голубого фермерского дома. Владения обрамляет низкая каменная изгородь. Деревянные ворота, предваряющие въезд на территорию владений, не заперты и со скрипом отворятся от одного моего прикосновения. На пути по грязной дорожке я кричу:
— Дом Мигель! Я племянник господина Авраама. Я не желаю вам зла!
Кажется, что мой голос ножом прорезает насыщенный тяжелой вонью воздух. Лишь однообразный, быстрый стук дятла откуда-то издалека решается нарушить гробовую тишину. Я пересекаю высохший луг перед конюшнями, борясь с жестокими позывами тошноты и дыша насколько возможно неглубоко. Все, кроме одного, стойла пусты. Из него и исходит этот чудовищный запах: толпы личинок копошатся в трупе безглазой лошади.
Входная дверь в дом заперта. Едва я протягиваю руку к дверному молотку, как до меня доносится приглушенный голос. Рука почти непроизвольно ныряет в сумку, охватывая рукоять кинжала Фарида. Дверь открывается, и из дома выходит сухощавый, остроносый мужчина в плаще из грубого льна. Арбалетный болт направлен прямо мне в сердце.
— Старый или новый христианин? — сурово спрашивает он.
— Старый, — отвечаю я.
Из дома выскакивают еще двое. Меня хватают сзади, плечо отзывается мучительной болью в открывшейся ране.
— Filho da puta! Сын шлюхи! — раздается у меня над ухом злобный голос.
— Если бы моя мать была зона, — говорю я, произнося слово «шлюха» на иврите, — я был бы одет гораздо лучше!
— Что это такое? — Тощий опускает арбалет и подходит ближе.
Под плащом прекрасно видна бело-голубая бахрома его молитвенного покрывала.
— Твои цицит видно, — говорю я. — Так ты сможешь одурачить не слишком многих.
— Я не пытаюсь никого одурачить, — отвечает он. — Иаков, отпусти его.
Как только мне возвращают свободу, мы обмениваемся благословениями и именами.
— Я ищу Дома Мигеля Рибейру, — объясняю я. — Это его конюшни?
— Да, — отвечает он, гостеприимным жестом указывая на дверь.
В доме, в конце зала на полу сидит мужчина лишь немногим старше меня, с торчащими во все стороны черными волосами и покрывающей щеки короткой бородкой.
Он одет в синий парчовый камзол, расстегнутый под горлом, кожаные штаны для верховой езды, разорванные у бедра, тяжелые сапоги, у одного из которых не хватает каблука. Приветственно кивнув мне, он поднимается и идет мне навстречу, слегка прихрамывая из-за отсутствия каблука.
— Дом Мигель Рибейру? — спрашиваю я.
Он кивает. Я принимаюсь представляться, но длинноносый стражник с арбалетом, стоящий рядом со мной, неожиданно восклицает:
— Он племянник Авраама Зарко!
Дом Мигель изумленно распахивает глаза и хватает меня за руки. У него холодные пальцы.
