Если бы я тогда повнимательнее прислушался к собственным словам, то не совершил бы последующей ошибки.
Фарид, отец Карлос и я идем в лавку, где моя семья не могла бы нас услышать, чтобы решить, что делать дальше. Когда я рассказываю священнику о том, кому принадлежат лица Зоровавеля и царицы Эсфирь, изображенные в личной дядиной Агаде, Фарид уверенно показывает:
— Мы возвращаемся во дворец Эстош, чтобы снова встретиться с графом Альмирским, и заставляем его признать вину.
Я перевожу его слова священнику, и он говорит:
— А что, если наш граф откажется признаваться?
Фарид достает из сумки самый устрашающий из кинжалов в его коллекции, пятнадцать сантиметров смертоносной стали, загнутой наподобие серпа. Он угрожающе взмахивает им перед носом священника.
— Граф не откажется! — показывает он. — А почему? Потому что актеру нужен голос. Я приставлю кончик к его адамову яблоку и вырежу его одним движением, если он не скажет нам правду.
Священник отклоняется, отводя руку Фарида, и говорит мне:
— Я не знаю, что он только что сказал, но мне это не нравится. Дона Менезеш… скорее уж она признается во всем.
— Почему? Потому, что она женщина? — презрительно морщусь я. — Если она — тайная еврейка, не желающая раскрываться, она не станет колебаться, приказывая своим прихвостням снести нам головы!
— Жоанна, дочь графа, — говорит Фарид. — Она нам поможет.
— Если мы сможем до нее добраться.
Пока я перевожу наш диалог Карлосу, в дверь со стороны улицы Храма, ведущей в мамину комнату, раздается стук. Мы мчимся туда. Открыв дверь, я обнаруживаю круглолицего мальчонку с выпученными глазами. Он достает из своей сумки записку и протягивает ее мне.
— Послание, — сообщает он.
Как только я забираю записку, он уносится прочь. Послание гласит:
«Берекия, я жду тебя на Королевской Дороге в Синтру, прямо перед Бенфикой. Буду возле двойной водяной мельницы позади развалин Вестготской церкви. Приходи один. Никому не говори. И отправляйся прямо сейчас. Я узнал кое-что, что тебе следует знать касательно смерти господина Авраама».
Записка написана размашистым почерком Диего.
Отец Карлос забирает ее у меня. Прочитав ее, он говорит:
— Не ходи, дорогой мой. Путешествовать по Лиссабону в одиночку все еще слишком опасно.
Необходимость предупредить Диего насчет контрабандистов и сообщить ему, кто они, камнем ложится мне на сердце. Вполне возможно, что то, что ему известно, поможет мне обличить царицу Эсфирь и Зоровавеля.
— Нет, я пойду, — говорю я. — Сейчас ночь, и я мало что еще могу сделать на данный момент. — Повернувшись к Фариду, я кладу ладонь ему на плечо и приношу извинения за свое эгоистичное поведение, добавив: — Я не намерен идти туда один, если ты не откажешь мне в своем присутствии.
Он закрывает глаза и склоняет голову в знак согласия.
Мы уходим раньше, чем уговоры моей семьи превратятся в причитания и проклятия, раньше, чем Синфа смогла бы одарить меня своим тоскливым взглядом.
Фарид задерживается возле своего дома, чтобы надеть сандалии отца.
Ночь пятницы опускается, погоняемая порывами ветра с востока, из проклятой Испании. По дороге к Синтре, за полуразвалившимися арками Вестготской церкви, мы сворачиваем на узкую тропинку, ведущую к заброшенным водяным мельницам. В лунном свете их очертания напоминают огромных пауков. В двадцати километрах впереди над горизонтом вздымается гора Синтра, напоминающая упавшее с небес облако, устремленное вершиной к навсегда утраченному дому. Фарид по-заячьи нюхает воздух, изучая местность. Над головой кружит белый ястреб, подобный подхваченному ветром призраку, создание, свободное от земных оков, живущее вне времени.
— Как ты думаешь, притягательность птиц состоит в том, что они — предвестники нашего освобождения от мира? — знаками спрашиваю я друга.
— Вероятно, они одновременно разделяют наш путь и избегают его, — показывает он. Он снова принюхивается. — Недавно тут прошел олень, — сообщает он. Медленными, осторожными жестами он добавляет: — И кто-то еще. — Сделав еще несколько шагов, он садится на корточки, водя ладонью над бровкой тропы и вглядываясь зоркими глазами глухого в грязь. — Мужчины, — говорит он, указывая на что-то, что я не в состоянии разглядеть. — Один в сапогах. Тяжелый, он сильно топает.
— Может быть, Диего, — говорю я.
— И еще двое — тоже мужчины. Один поменьше, он крадется. Второй нерешительный, все время оглядывается по сторонам.
— А это точно Диего, — улыбаюсь я. — Другие, наверное, его охранники.
Мы бежим вперед. Ровная тропка перед мельницами внезапно становится какой-то странно угловатой.
В лунном свете обнаруживается тело распростертого на земле мужчины. Длинноволосый, широкоплечий, он ползком движется вперед, словно гусеница, волоча правую ногу, судя по всему, раненую. Сквозь завывания ветра доносятся его хрипы.
— Северянин, разлучивший душу Симона с телом, — возбужденно жестикулирует Фарид.
Подойдя ближе, я различаю тяжелые черты его мрачного лица, которые невозможно не узнать.
— Да.
Мы стоим над ним подобно двум башням. Он огромный и нескладный, словно бык, зачем-то превращенный в человека. Он с трудом поднимается на четвереньки. Мы отступаем. В руках появляются кинжалы. На его бедре красуется влажно блестящее пятно.
— Ты убил моего друга, — говорю я. — Почему?
Он отвечает на иностранном языке, которого я не понимаю.
— Англичанин, француз, немец…? — спрашиваю я.
— Flamenco, — отвечает он на ломаном кастильском. — De Bruges.
Неужто он научился убивать как шохет у северных евреев, ашкенази? Я указываю на него и спрашиваю:
— Nuevo Cristiano?
Он усмехается.
— Viejo, — отвечает он. Ткнув пальцем в грудь, он шепчет: — Muy Viejo Cristiano, очень старый христианин.
— Зачем ты убил Симона? — В ответ на его неопределенное пожатие плечами, я поджимаю голень к ягодицам, изображая культю. — Torque el?
Он смеется, но смех превращается в кашель. Он закрывает глаза и склоняет голову, давая понять, что это было неизбежно.
— Дона Менезеш? — спрашиваю я. — Ты ее знаешь?
Он улыбается и кивает. Я отворачиваюсь, чтобы разобрать жесты Фарида, и фламандец набрасывается на меня, опрокидывая своим бычьим весом. Я вырываюсь, но его мозолистые пальцы охватывают мое горло.
Нож глубоко зарывается в подставленное плечо. Я кричу, призывая Фарида. Борюсь. Но он слишком силен. Его мощный захват становится лишь крепче.
Я начинаю задыхаться. Удушающий кашель, запертый в горле, заставляет навернуться на глаза слезы, застящие взор. И все же я отчетливо вижу своего противника. Он напоминает погибшего в куске янтаря скарабея: выпученные глаза, бледное лицо, перекошенный ненавистью рот.
