— Время пришло.
Он прячет кинжал за пояс. Стараясь сохранять невозмутимость, я поднимаю футляр с манускриптами Абулафии.
Мы спускаемся с колокольни. Прикосновение дядиной руки успокаивает меня, уводя от бесконечной череды ступенек и моего прерывистого дыхания.
Добравшись до подножия башни, мы с Фаридом стоим за каменным валуном и ждем аристократку.
Дона Менезеш не подводит. Она осторожно переступает через порог башни и приветствует меня сдержанным кивком. Видимо, таким же царственным жестом она предупреждает своих извозчиков о том, чтобы они были готовы отправиться в путь. Ее лицо, хоть и не отталкивающее, кажется слишком круглым и маленьким, возможно потому, что каштановые волосы зачесаны назад и стянуты на затылке под высоким черным конусом, украшенным желтой лентой. Ее струящееся шелковое платье расшито вертикальными полосами бирюзового и изумрудно-зеленого и по моде приподнято на животе, создавая впечатление беременности.
Глядя на нее в упор, как не делал никогда прежде, я почему-то решаю, что она безумно боится старости: ее безвкусно выщипанные брови и длинные ресницы чересчур ярко накрашены, до черноты, а безобразная розовая пудра высветляет смуглую кожу. Ее губы, сложенные в гримасу нетерпения, краснее рубинов. Неожиданно она закрывает свой зонтик, изящно теребя ожерелье из изумрудов и сапфиров. Ее взгляд останавливается на лице Фарида. Повернувшись ко мне, она приобретает вид неискренней истовой симпатии.
— Я пришла, как ты и просил, — говорит она. — Не будешь ли ты столь любезен, чтобы объяснить мне, что за…
— Вы не принесли Агаду моего дяди? — требовательно спрашиваю я.
— А ты грубиян, — замечает она, словно это вполне подходящий ответ на мой вопрос.
— Где она? — повторяю я.
— Не знаю. — Она поднимает брови, будто удивленная моими подозрениями. — Но ты можешь жить в полной уверенности, что у меня ее нет.
— Это невозможно, — говорю я.
— Но это правда, — отвечает она. — Скажи, ты ведь никому не говорил обо мне, о…
— Не волнуйтесь, мы не приведем шпионов к вашим дверям. Всему миру известно, что вы старая христианка, да что там — сама Кастильская Инквизиция.
— Скажи, как ты это узнал? — спрашивает она. — Может, через мать?
— А она знает?!
— А, значит, дражайшая Мира сдержала слово и не рассказала тебе. — С заметным облегчением она проводит кончиками пальцев от подбородка к шее.
— Нет, она ничего мне не говорила. — Пока я говорю, на меня обрушивается озарение. — Корзина фруктов, с которой вы всегда уходили от нас, — говорю я. — Книги прятали на дне. Она знала.
— Однажды «Разговор Птиц» Аттара испачкался в виноградном соке. Твой дядя был в бешенстве.
Дона Менезеш улыбается лживой, выученной улыбкой. Видя, что я не намерен отвечать ей тем же, она заносчиво спрашивает:
— Так как же ты сам узнал обо мне?
— Вы изображены в личной Агаде моего дяди как царица Эсфирь. Не могло быть никаких сомнений насчет вашего вероисповедания. И в его изображении вы нарисованы не только приносящей Мордехаю Тору, но и прячущей под рукой список Бахира.
Она беспокойно теребит ожерелье и уважительно склоняет голову:
— Умно. Мои комплименты. Но я должна заметить, что твой дядя слишком сильно рисковал с этой работой.
— Вы поэтому его убили? — спрашиваю я.
Она вздрагивает:
— Убила его? Я?!
— Ваше удивление столь же фальшиво, сколь камни на вашей шее.
— Эти драгоценные камни по чистой случайности стоят больше ваших жизней, вместе взятых, — подчеркивает она.
— В наши дни это может значит лишь, что они не стоят почти ничего, милая дама.
— Вижу, ты очень похож на своего дядюшку.
— Но не такой наивный, — отвечаю я. — Я знаю, кто вы и что сделали.
— Неужели? — Она задирает подбородок и улыбается, словно забавляясь ловкими проделками собаки. — Расскажи мне, что, по-твоему, ты знаешь.
— Я ничего не стану вам рассказывать. — Я достаю из футляра рукописи. — Я пришел, чтобы предложить вам это в обмен на последнюю иллюстрированную Агаду моего дяди. Я знаю, что она у вас. Эти манускрипты стоят много больше. В обеих есть предисловия, выполненные рукой самого господина Авраама Абулафии, будь благословенно его имя.
— Если ты так уверен в том, что я убила твоего дядю, почему ты не пытаешься убить меня?
— Ваша смерть не вернет его, — говорю я.
— Доводы разума — не для мести. Твои колебания говорят о том, что ты не вполне уверен в моей виновности. — Она кивает мне, словно ожидая моего согласия.
— Мне нужна его Агада! — ору я. — И вы не уйдете отсюда до тех пор, пока я не получу ее!
Проигнорировав мою угрозу, она спокойно спрашивает:
— Почему здесь? Почему на Миндальной ферме?
— Она тоже была изображена рукой дяди на той же странице, что и Зоровавель. Мне снился сон, и он сказал мне, что я пройду здесь последние врата тайны. Сейчас здесь…
— Он сказал тебе это? Господин Авраам?
Она проводит кончиками пальцев по напряженному сухожилию на шее. Она нервничает не меньше, чем я сам.
— Да, я говорил с дядей, — отвечаю я.
— Когда? — беспокойно спрашивает она.
— Это вас не касается. Вы здесь просто потому, что…
— Ты не знал, что именно здесь мы связали наши судьбы воедино? — перебивает она меня. Ее голос идет откуда-то из живота, выдавая страх. — Четыре зимы назад, тринадцатого адара, за день до Пурима. Мы должны были символически воспроизвести древнюю победу еврейского народа над сирийской армией, случившейся в тот день. — Она заглядывает в себя, вспоминая. — Твой дядя настоял на том, чтобы мы встретились здесь, на Миндальной ферме, и создали сеть контрабанды.
— Почему здесь? — удивляюсь я.
— Ты знаешь историю Аарона Поэжу и его…
— Да, — обрываю я.
— А о его видении…? — спрашивает она.
— Светловолосые дикари в железных масках, закрывающих рты, которые придут и захватят Лиссабон.
— Железные маски — чтобы не допустить общения, — говорит она, словно цитируя мудрые строки. — Светловолосые потому, что они христиане. Ты должен понять. Ты был избран господином Авраамом. Представь, что это Писание.
— Да. Это было видение о том, что когда-нибудь христиане отнимут у нас слово, наши книги.
— И именно здесь, по словам твоего дяди, мы спланируем их низвержение.
Ответ на загадку, которую дядя загадал мне накануне своей последней субботы, всплывает в сознании. Он спросил тогда, что живет вечно, но может умереть прежде рождения.
